Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

Следующий день Твердяна также провела на работе, которой она отдала всю свою жизнь, не посвятив пустой праздности ни дня. Могло на первый взгляд даже показаться, что кузня ей дороже супруги, но стоило посмотреть на матушку Крылинку, чтобы тут же понять, что это не так. Та встала утром изрядно помолодевшей и похорошевшей: разгладились первые морщинки, растаяли серебряные блёстки седины в богатых тёмных бровях, щёки налились упругостью, пропала их усталая желтизна и обвислость, обтянулись и порозовели скулы. Даже её необъятный, расплывшийся стан как будто постройнел. Ставя перед супругой кусок вчерашнего пирога на завтрак, Крылинка подарила ей долгий и бархатисто-ласковый, любовный взор, а её ладони легонько, почти неприметно скользнули по плечам Твердяны.

На третий день оружейница вернулась с работы раньше остальных кошек и необычно долго парилась в бане. Крылинка даже забеспокоилась:

– Чего это она там застряла? Угорела, что ль? А ну-ка, схожу…

Не снимая кухонного передника, решительным шагом она направилась к бане, открыла дверь, вошла… и тоже застряла. Рагна с Зорицей уж сами накрыли на стол, а матушки Крылинки с Твердяной всё не было.

– Обе они там, что ли, угорели? – недоумевали женщины.

Вот уж вернулись Горана с Огнеславой и Светозарой, наскоро умылись из бадейки; любопытная Рада крутилась у окна и первой воскликнула:

– Идут! Идут!

И в самом деле в дом неторопливо вошли Твердяна с Крылинкой – обе распаренные, задумчивые, с удивительно светлыми, молодыми глазами. На плечах у раскрасневшейся, разморённой Крылинки был накинут рабочий кафтан супруги, а походка стала мягкой, лебедино-плавной, величавой.

– Матушка, вы чего там так долго делали? – спросила Рагна. – Ужин уж простыл.

На что Крылинка ответила шумным и звонким, озорным выдохом:

– Фуф! – И добавила, поведя собольей бровью: – Не твоего ума дело.

После ужина Твердяна заглянула в комнату к Младе – посидела рядом с дочерью, с улыбкой склонилась над колыбелькой Зарянки. Протянув Дарёне маленький, изящный кинжал в ножнах, она сказала:

– Вот, возьми. Это тот подарок, про который я тебе говорила… Как будешь ложиться спать, клади его всякий раз себе под подушку. Снов страшных не бойся, он тебя защитит. Ты не смотри, что он невелик – выдержка у него, как у доброго меча: клинок десять лет зрел.

Кинжал смотрелся скромно, но не дёшево – без россыпи кичливо сверкающих самоцветов, с витой рукояткой и узором из чернёного серебра на обкладке ножен. На клинке ясно проступало клеймо: «Коваль Твердяна Черносмола». Оно-то и было драгоценнее любых каменьев.

– Какова ты сама – таково и оружие для тебя, – молвила Твердяна. – В простоте – сила. В скромности – добродетель.

Дарёна приняла на ладони этот неброский, но добротно сделанный клинок. Он лёг к ней в руки тёплым, живым другом, а сердце согрелось золотым лучиком белогорской силы.

– Не знаю, заслужила ли я, – пробормотала она.

– Заслужила, не сомневайся. Девы у нас оружия обычно не носят, но ты на поле боя отличилась не хуже кошек, так что имеешь полное право, – усмехнулась глава семьи. – Дева-воин – вот кто ты у нас теперь.

Ночь подкралась и обступила дом непроглядно-чёрным покрывалом. Все уснули необычайно крепко, будто кто-то невидимый подошёл и дохнул на веки колдовским, серебристо-звёздным дуновением… Маленькая Зарянка пискнула всего один раз, и Дарёна в полусне дала ей грудь Млады, снова уложила и провалилась в меховую глубину дрёмы.

Разбудила Дарёну ошеломительная белизна, прорезавшаяся сквозь веки. Ошалело сев в постели, она тёрла сухие, словно полные песка глаза, уже успевшие отвыкнуть от настоящего и чистого, а не замутнённого серой дымкой дневного света. Блеском белогорского меча он вторгался в душу, творя в ней весенний переполох, будоражил её и топорщился в ней золотыми колючками…

Затянула свою песню Зарянка. Обалдевшая, полуослепшая Дарёна колобком скатилась с постели, на четвереньках добралась до колыбельки, ощупала, понюхала.

– Фу, – сморщилась она. – Ну вот что ты тут натворила, а?

Вода и чистые пелёнки находились тут же, в комнате – в досягаемости протянутой руки, однако действовать приходилось почти вслепую, глядя сквозь крошечную щель между прищуренными веками. Быстро сделав всё необходимое, Дарёна принялась качать кроху, а глаза понемногу открывались всё шире, привыкая к свету; острая резь проходила, уступая место белокрылой и могучей радости.

А матушка Крылинка стояла в саду на коленях, обнимая ствол старой яблони и подставляя лицо тёплым ладошкам солнечных лучей. Мокрые глаза были полны хрустального блеска, по щекам непрерывно текли слёзы, а с шевелящихся губ срывался дрожащий шёпот:

– Благодарю тебя, моя родная лада… Благодарю тебя за солнышко…

Выпрямившись и поправив шапку, Горана опёрлась на лопату – видимо, решила устроить короткую передышку.

– Ну, вот и конец зиме, – молвила она, ласково щурясь на солнце. – Дарён, ты чего там носом хлюпаешь? Иди сюда.

Сходство её голоса с голосом Твердяны шершаво царапнуло Дарёну по сердцу. Она уткнулась в терпко и солоновато пахнущую ткань кафтана, а сильные руки женщины-кошки сомкнулись вокруг неё в согревающем объятии.

– Ничего, ничего, голубка… Вон, солнышко как светит. Взойдут семена мира, ещё как взойдут!

***

Как только рассеялась пелена туч, а хмарь побежала прочь, утекая сквозь все щели, волшебные кольца вдруг заработали в западную сторону. И вот, Зденка стояла на каменной площадке, когда-то бывшей Калиновым мостом, и смотрела в небо, где в короне из солнечных лучей сияла вершина памятника её названной сестре. Места здесь были тихие, всех навиев отсюда выгнали – кроме тех, конечно, что застыли причудливыми фигурами вокруг запечатанного моста.

О точном сходстве каменных глыб с четвёркой Сильных говорить не приходилось: то были не вытесанные рукой мастера статуи, а естественная, наросшая сама собою порода – не без помощи волшбы, конечно. Лишь в очертаниях этих могучих столпов просматривались знакомые образы. Зденка устремила взор к тому из утёсов, что осанкой, посадкой головы и летящими, будто откинутыми ветром «волосами» до острой тоски напомнил ей Светолику.

– Невеста али супруга ты? – раздался вдруг сочный, раскатисто-грудной голос.