Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

Ничего не отвечала супруга, в её глазах отражалась лишь пустая небесная высь. Подавив горький вздох, Дарёна прильнула губами к родному виску, припорошённому холодным серебром первой седины. Наевшись, Зарянка сладко уснула под успокаивающее «муррр»; Дарёне не терпелось рассказать об этом чуде, и она, уложив обеих кошек, маленькую и большую, устремилась в горницу.

Переступив порог, она словно в ледяную воду окунулась: в горестно-звонкой тишине слышались всхлипы. Зорица, уткнувшись в плечо родительницы Твердяны, тихо плакала, а матушка Крылинка сидела за столом со сцепленными в замок пухлыми пальцами. По её окаменевшему лицу медленно текли слёзы. Рагна хлюпала носом на плече у Гораны, а растерянная Светозара сидела с платочком около Крылинки и время от времени промокала ей щёки. Огнеслава стояла у окна, и на её высоком и светлом, как у Лесияры, лбу пролегла тяжёлая складка скорбной думы. Что за новое горе пришло в их дом? Сердце Дарёны морозно сжалось: может, Шумилка погибла?

– Что случилось? – пролепетала она, еле двигая вмиг помертвевшими губами.

Однако отвечать ей не спешили. Твердяна ласково вытирала своими тёмными рабочими пальцами слёзы со щёк младшей дочери:

– Ну, ну, Зоренька…

– Почему именно ты с тётей Вукмирой, матушка Твердяна? – глядя на родительницу затуманенными болью глазами, всхлипнула та.

– Потому что суждено так, доченька, – с шершавой и тёплой, как войлок, хрипотцой ответила оружейница. – У каждого есть свой час – вот наш с сестрицей и пробил нынче. Меч Предков не ошибается, его сама земля Белогорская взрастила, силой напитала. Держись, дитятко, не убивайся. Солнышко красное должен кто-то в небо вернуть. А как выглянет оно из-за туч – там и войне конец.

– Чтобы посадить дерево мира, нужно зарыть в землю семя, – молвила Вукмира. – Мы станем этими семенами, а уж тем, что взрастёт над нашей могилой, вы распоряжайтесь сами.

Это слово – «могила» – ударило по сердцу Дарёны леденящим навьим клинком. Неведомым чудом она ещё держалась на одеревеневших ногах, пытаясь уразуметь, что же случилось и почему все оплакивают Твердяну и Вукмиру, словно провожая их в смертельную битву. Оружейница тем временем, расцеловав Зорицу в глаза и мягко отстранив, раскрыла объятия старшей дочери. Горана, оставив плачущую супругу, крепко стиснула родительницу и зажмурилась.

– Теперь ты – глава семьи, – молвила Твердяна, взяв её за плечи. – И кузня отныне тоже тебе принадлежит. Мастерство твоё – доброе, имени нашего ты не посрамишь.

Несчастной Дарёне, обмершей и онемевшей от новой непонятной беды, никто ничего не объяснял: на неё, казалось, вообще не обращали внимания, словно она превратилась в невидимку. Метнувшись обратно к Младе и дочке, она зарылась лицом в плечо супруги и долго дышала горячим, солёным туманом слёз, пока её сзади не обняли большие и твёрдые, как сталь, руки.

– Дарёнушка, мы с сестрицей вход в Навь идём закрывать, чтоб тучи сгинули и солнышко снова засияло, – жарким кузнечным духом прогудел возле уха голос оружейницы. – До сих пор мы этого сделать не могли, потому как со словами запечатывающего заклинания было не всё ясно. А теперь разгадали загадку, и мы вчетвером отправляемся на Калинов мост – я с Вукмирой, Сестра Правда и княгиня Лесияра… Меч изначально на княжну Светолику указал, да только родительское сердце государыни так решило – пойти вместо дочери. Скажем мы заклинание, и проход каменной твердью закроется – вместе с нами.

– То есть… – Дарёна обернулась, вглядываясь сквозь солёную поволоку в ставшее ей родным лицо. – Вы все умрёте?

– Окаменеем, – кивнула Твердяна. – Увы, иного способа закрыть Калинов мост и прогнать проклятые тучи нет. А ты супругу и дитё береги. – Твёрдые губы оружейницы крепко прильнули ко лбу Дарёны. – Может, я где-нибудь с той частью её души встречусь и тебе знак иль подсказку оттуда дать попробую. Негоже Младу этак-то оставлять…

– Она мурлычет, – вдруг вспомнила Дарёна, улыбнувшись сквозь слёзы. – Когда Зарянка её грудь сосёт…

– Ну, значит, жива её душенька растерзанная. – Тепло глаз Твердяны окутало Дарёну чёрным кошачьим мехом. – Я вот с кузней попрощаться пойду – сделаю для тебя подарочек один… Вернее сказать, доделаю. Не реви только: мать с Рагной да Зорькой и так сырость развели.

Все слова слились в один жгучий сплав, незабудково-медовая горечь которого переполняла грудь и теснилась в горле. Повинуясь жаркому порыву, Дарёна обняла родительницу Млады за шею.

– Я люблю тебя, матушка Твердяна, очень, очень…

– Счастья тебе, дитятко моё. – Стальные руки оружейницы ответили Дарёне бережными, сердечными объятиями.

Они вместе вернулись в горницу, где Вукмира, обнимая Зорицу за плечи, нашёптывала ей тихие слова утешения. Твердяна присела около жены, подцепила пальцем её сдобный подбородок и с ласковой усмешкой заглянула в покрасневшие глаза.

– Госпожа моя прекрасная, давай-ка, не раскисай. Ты у меня из крутого теста замешана, мать, вот и держись. Я сейчас в кузню схожу, дома буду ближе к ночи. Чтоб банька к моему приходу готова была… – И, подмигнув, Твердяна добавила: – Да и сама ты – чтоб как огурчик. Как я тебя, такую зарёванную, целовать буду, м?

Крылинка сперва сверкнула острыми, горькими искорками в глазах, потом в них зажёгся молодой огонёк, и она шутливым шлепком проводила супругу на работу:

– Иди уж…

Сразу стало чуть легче, хотя чернокрылая боль расставания всё ещё висела над домом. Горана со Светозарой и Огнеславой, разумеется, тоже отправились в кузню, а матушка Крылинка села готовить для супруги рубашку – ту, в которой Твердяне предстояло выйти за порог родного дома навсегда. Капали слезинки на белогорскую вышивку, светлые, как роса в чашечках лесного ландыша, а иголка тянула защитный узор, ложившийся лучами-завитками по краям рукавов, вороту и подолу.

– Шью-вышиваю крылышки для лады, – бормотала Крылинка, кладя стежок за стежком. – Крепкие, золотые, сильные, чтоб душеньку её подхватили и понесли в место светлое, чистое и свободное.

– Ох, матушка, не рви сердце мне, – вздохнула Зорица, отведя в сторону увлажнившиеся глаза.

Дарёна же, вернувшись к Младе и дочке, унеслась мыслями в княжеский дворец, где мать, должно быть, тоже провожала супругу, княгиню Лесияру. Если Крылинке, прожившей с Твердяной долгую и светлую жизнь, было невыносимо тяжко отпускать её на этот жертвенный подвиг, то каково было матушке терять своё выстраданное, оплаченное годами разлуки счастье? А ещё Дарёну зацепили и взволновали слова Твердяны о душе Млады и подсказке. Мысли кружились снова и снова стаей вспугнутых птиц, пока её рука качала колыбельку, в которой проснулась и начала покряхтывать малышка.