Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

птичка. Он еще ничего не знал, но начинал уже что-то смутно понимать.

— Ваше благородие! — отступил вдруг Охроменко от старика и повернулся к офицерам. — Тут без нагаек да без шомполов, видно, никакого дела не получится… Дозвольте!..

Семен Степанович бросил папироску и что-то тихо сказал остальным офицерам. Те захохотали.

— Голяш! — крикнул один из них. Из группы солдат выскочил юркий солдатик с цыганским лицом. Он выслушал, что ему сказал кликнувший его офицер, и, расталкивая у ворот баб, убежал со двора.

Семен Степанович вытащил портсигар, вынул из него папироску, стукнул мундштуком ее по крышке портсигара и, закурив, громко сказал:

— Эй ты, старик! Ты чего молчишь? Ты не слыхал разве, о чем тебя спрашивают? Не слыхал?

Старик, которого толкнули ближе к офицерам, угрюмо молчал.

— Для чего ты приглядывался к пулеметам? Кому это ты сведения должен был давать?.. Да ты без языка, что ли? — повысил голос Семен Степанович, видимо начиная сердиться. — Немой он?

— Никак нет! — вывернулся Охроменко. — За гумнами он вот с этим фрухтом, — он показал на Тетерина, — даже шибко разговаривал… Язык у него хороший…

В это время солдат с цыганским лицом вернулся. Он нес с собою какие-то железные прутья, а два солдата следом за ним тащили широкую лавку.

Бабы заголосили. Старуха кинулась к Семену Степановичу:

— Батюшка, вашблагородье, — завопила она, — неужто старика не пожалеешь?

Но ее оттащили.

— В последний раз я вас, мерзавцы, спрашиваю, — для кого вы тут разведку делали? — сухо, с жестокими нотами в голосе спросил Семен Степанович.

Старик поднял голову. Борода его, расклокоченная, когда его вязали, тряслась, глаза слезились.

— Ни для кого, вашблагородье, — тихо сказал он. — Напраслина все это.

И, как эхо, вслед за ним Тетерин повторил:

— Напраслина! — и в его голосе прорвался животный страх.

Кешка, затаив дыхание, следил за этим жутким разговором. В горле у него пересохло, голова горела, а сердце стучало так громко, что порою Кешке казалось, что люди там, во дворе, услышат этот стук.

Придвинувшись ближе к щели, он увидел, как солдаты поставили лавку возле офицеров, как со старика Большедворского срывали решменку, потом штаны. Он увидел темное обнаженное старческое тело, видел как солдат с цыганским лицом засучил рукава и пробовал железные прутья, со слабым свистом рассекая ими воздух. И дальше видел он, как старика повалили на лавку, насели двое — один на голову, другой на ноги — и как опустился первый удар железного, сверкнувшего на солнце прута на старое беспомощное тело. И успел услышать он глухой стон и усилившиеся вопли баб, и хохот, громкий, смачный хохот, прерываемый матерной руганью. Но больше уж ничего не смог он увидеть и услышать: он скатился с вышки в задний двор, поднялся на ноги и, ничего не помня, ничего не соображая, кинулся бежать.

А вслед за ним неслись вопли, стоны и хохот, хохот…

7

Остановился он только на знакомой полянке, куда увлекло его бессознательное чутье. Здесь вдруг он почувствовал слабость, опустился на землю и заплакал.

Слезы рвались наружу, сотрясая все его маленькое тело. Слезы душили его и он бился о колючую землю, вскрикивая и захлебываясь. Внезапно откуда-то накатился на него незнакомый, еще никогда не испытанный страх. И этот страх обессилил его: нужно вот подняться, вскочить на ноги, бежать, — нужно, но не может он и бьется его тело, приминая шуршащую прошлогоднюю траву и робкие, молодые, чуть приметные новые побеги. Небывалым и диким встает пред глазами трясущаяся изжелта седая борода, обнаженное темное стариковское тело и сверкающий взмах шомпола. И в ушах звенят дикие бабьи вопли и глухие стоны…

В плаче Кешка забылся. И, не расслышал он, как подошли к нему, как остановились удивленные лесные знакомцы его. И только когда кто-то потряс его за плечо, вскочил он, обожженный испугом, готовый кричать дико и неумно. Но сразу притих и размяк: трое с ружьями обступили его и среди них тот, молодой, смеющийся, сверкающая улыбка которого обрадовала когда-то Кешку в безмолвии и покое весеннего утра.

— Ты чего это, Кеха?.. — участливо и встревоженно спрашивал, наклоняясь над ним, человек с ружьем. — Что случилось? О чем ты плачешь, парень?

Кешка приподнялся с земли. Он тер кулаком заплаканное грязное лицо и, всхлипывая, сбивчиво стал рассказывать, что случилось.

Трое, окружив его, опершись на ружья, молча слушали. Изредка человек с ружьем задавал Кешке какой-нибудь вопрос и, выслушав ответ, глядел куда-то поверх Кешкиной головы, словно видел вдали что-то невидимое другим. Его лицо не улыбалось и серые, всегда насмешливые и ласковые глаза, потемнели и над ними сдвинулись в тяжком раздумьи брови.

— Сволочи!! — сквозь стиснутые зубы кинул он, когда Кешка рассказал все, что обожгло его страхом и болью.

— Что же нам с ним делать? — обернулся он к своим товарищам. — В деревню ему возвращаться не след.

— Я не пойду туда! — встрепенулся Кешка. — Я, дяденька, с вами останусь…

Человек с ружьем хмуро усмехнулся:

— Рано тебе с нами… Куда ты, парень, в огонь полезешь…

— Надо его в тыл отвести, — сказал один из спутников человека с ружьем. — Пущай там с кашеваром болтается.

Но Кешка вдруг словно ожил. Еще блестели невысохшие слезы на его лице, но глаза его загорелись и словно новая сила вливалась в него.

— Я с вами, дяденька… Дайте мне ружжо! Я бить их пойду, дяденька!.. Возьмите меня с собой…

Но один из пришедших вскинул винтовку за плечо и легонько толкнул Кешку в спину:

— Пойдем-ка, паря. Там тебе лучше будет.

И человек с ружьем, в котором Кешка уж давно угадывал начальника, которого другие слушаются и которому все подчинены, тоже вскинул винтовку за плечо, подтянул ремень патронташа и пошел вперед, к лесной опушке. Следом за ним пошли остальные.

И когда они вступили в лес, туда, откуда раньше выходил на встречу Кешке человек с ружьем, то увидел Кешка, что безмолвие леса обманчиво, что всюду за деревьями притаились вооруженные люди, которые молча пропускали мимо себя Кешку и его спутников и которым человек с ружьем что-то тихо и коротко говорил.

Кешка хотел сосчитать этих вооруженных людей, но не мог. Он видел только, что все они безмолвны и сосредоточены, что ждут они чего-то и что два-три слова, сказанные им на ходу человеком с ружьем, делают их еще суровей, еще сосредоточенней.

За дальним ельником, куда Кешка редко забегал в своих бездумных детских скитаньях, раздвинулась новая полянка. На притоптанной земле были разбросаны ружья, ящики, а в стороне дымился костер с навешенным над ним большим черным котлом. Возле котла суетился старик.