Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

сестру Офимью Александрову Лобанову. «И ту сестру, — сказано в прошении, — теперь злой дух мучит». Чухарев на допросе показал, что «учил его тому той же волости крестьянин Федор Григорьев Крапивин, который, — сказано в показании Чухарева, — в пьяном виде вызвал меня из того питейного дому на улицу, советовал: «Не хочет ли научиться на народ пускать боли, под названием икота?» Я по молодости своих лет и глупости изъявил согласие. После чего учил меня значущимся в особом листе обстоятельствам таковое зло производить и впоследствии времени до нынешнего хотя совесть меня мучила и сам терзался, но сделать такого вредного для народу случая боялся».

Вот как учил колдовству Михаила Чухарева Федор Крапивин: «При самом начале действия снять с шеи крест, положить в сапоги под пятку, подержать полсутки, говорить слова: «Отрекаюсь Бога и животворящего Его креста, отдаю себя в руки дьяволам». Шептать в соль, упоминая имя человека, коему зло намерен сделать, не иначе, во-первых, как родственницы; упоминать слова: «Пристаньте сему человеку скорби под названием икоты, трясите и мучьте (назвать имя человека) до скончания жизни». После, вынувши из сапога крест, повесить на стену. В то время будут дьяволы у тебя. Помешкав сутки, переменить по обыкновенному наперед (т. е. надеть крест), тогда дьяволы от тебя отойдут, а будут мучить того, на кого сие учинишь. Соль же столовую бросить на дорогу или в другое место, коим тот человек ходит. С данным мне от Крапивина неизвестным кусочком, менее горошины, похожим на липучую, черную серу, с приговором: «Как будет сохнуть соль сия, так сохни и тот человек, кому такое зло учинишь; отступите от меня, дьяволы, а приступите к нему». И невдолге сходить ту соль разрыть и сказать: «Поди дьявольщина от меня прочь!» И таким образом накануне прошедшего Богоявления Господня двоюродной сестре своей, крестьянской женке Офимье Александровой Лобановой, такое зло учинил, которую злой дух мучит. После же сего действия, через один день, при начале сну, пришли ко мне в огненном платье три нечистые духа, из коих один сказал: «Я пойду, куда ты послал». А двое требовали тоже должностей. Чего испугавшись, призывая имя Божие, и оным отогнал от себя и более не видал. И после оных, когда, будучи в глубоком сне, видал прихожего неизвестного мне старика в черном платье, седая борода, отговаривал меня от такого зла уклониться, обратиться к Богу, просить прощения, отчего пробудясь, призывал Бога к избавлению от врагов и теперь от Его милосердия не отрекаюсь».

На допросах Крапивин показал, что у исповеди был в прошлом году, а у причастия когда был — не упомнил (обыкновение, не редкое между мезенцами, вообще склонными к расколу). Сотский Кузьма Любимов показал, что Крапивин «человек сумнительный». Староста от женщин слыхал, что Крапивин накладывает болесть под именем икоты; какой-то Иван Попов — что болезнь на женский пол напускает. Семен Макаров наслышался от многих людей, «между разговорами, что он на женский пол налагает под названием икоты болезни, каковою болезнию и жена моя страждет». Сама Лобанова показывает, что «болезнь икота у ней сначала в горле стояла, а потом опустилась пониже, открылось кричание и икание, и жатье у сердца, а в рассуждении оную получила действительно от брата двоюродного, Чухарева», и за то будто бы, что она не дала ему поносить для праздника кушака каламинкового. Другие бабы (всего 16, все икотницы) сознаются в том, что у причастия не бывают оттого, что болезнь не терпит. Одна показывает, что получила две болезни и одна особенно мучит и «при всем мучении употребляет при болезни сей скверно-матерные слова». Но кто напустил болезнь — обе эти бабы не знают. Чухарев в кабаке говорит сидельцу следующее: «Дядюшка! Сегодняшнего числа Иванова Попова дочь Анна бранит, будто я напускаю икоты на людей, и похвалилась, что и сама меня попомнит».

Далее следует решение суда: «Чухарева наказать кнутом, дав, по крепкому в корпусе сложению, тридцать пять ударов, и по наказании отдать церковному публичному покаянию, что и предоставить духовному начальству. Касательно до Крапивина, то как Чухарев уличить его не мог ничем, а верить ему, Чухареву, одному не можно, и за справедливое признать нельзя.

И упоминаемый Крапивин ни с допросов, ему учиненных, ниже на очной ставке, данной ему с Чухаревым при священническом увещании, признания не учинил, то в рассуждении сего, яко невинного, учинить от суда свободным, и по-настоящему, теперь нужному для посеву хлеба времени и домашних крестьянских работ, препроводить его в свое селение, а Чухарева содержать под караулом». Дело решено мая 17-го 1815 года.

Начиналось утро самой ранней порой, когда я оставил новых приятелей своих и интересную кликушу. В воздухе разлита была та теплынь, которая неизбежно следует за всякой крутой вьюгой. Здесь на Мезени-реке в теплоте этой чуялись еще вдобавок та живительная свежесть и легкость, которые последуют в благодатное лето после благодатного дождичка, в благодатных странах дальнего Приволжья. И что за прелесть, что за картинность прибрежных видов, разбросанных щедрой рукой по крутым берегам Мезени! Широкой белой поляной отделяет река цепь одних видов от других, им противоположных. И что за разнообразие в мельчайших подробностях картин этих! Не утомляет глаз на этот раз ни неизбежное однообразие лесов, ни докучные пихты, ни досадные сосны. А как хороши должны быть эти рощи лиственниц, бесконечно и неисчислимо засевших по берегу, когда они все свежо и весело зазеленеют весной, когда и мезенец не посмеет попирать своими безобразными велкими санями родной широкой и богатой реки своей. Глядишь по сторонам — и не наглядишься: на сердце весело, и находишь отраду и зимой и в глухом, дальнем краю Архангельском.

— А что, ямщик, весело ехать-то, хорошо!..

— Не больно же...

— Да полно, так ли?

— Дорогу-то уж очень перемело, лошадям тягостно.

— Так, чудак, неужели мороз-от лучше?

— Безотменно лучше: подобрало бы, выгладило бы. А то, гляди, какая пушнина лежит, что пух: хуже песку.

— Да зато тихо...

— Тихо — не лихо, да езда лиха — сказывает пословица, так-то...

— Веселей сидится, веселей думается...

— Весело сидеть на всяком месте, которое не жмет да не колет.

— Ну, а думается?

— А думается, потому и думается, каково на сердце. Ладно там, не скребет — и хорошо, а не...

— Ну, будет; дальше не надо...

Этот ямщик оказался резонером, как и все прежние, недавние; видно, все уж они таковы. К счастью, вот и смена, и новый ямщик, и