Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

дело девье, за кем-нибудь за одним замужем быть: на двух-де мужьях и поп-батько не повенчает. А коли-де замужем не быть мне, так и на свет, мол, Божий незачем было нарождаться. Так это! Берет Анютка подарок от одного, да и от другого рыла не воротит. Мил-де мил и ты, моя пташечка, пригож-де, мол и ты, моя душечка. Вот-де одному мой поцелуй, а вот-де и другому. Плут же была девка — что говорить! Любились они так-то долго, любились да и спохватились, что-де на народ идет все дело это: не больно же красиво выходит. Послушать толков соседских — хорошего мало сказывают; в лица посмотрят — смеются все. Стало все это им в примету, стали они и об венцах подумывать.

Родители, известно, на все на это дело сквозь ладонь смотрели, стало ничего не видали, потому как нынче не тем уж свет живет. В старину, слышь, бери ты ту девку, которую родитель укажет, сам выбирать и думать не смей. Родители на тот случай и обычай такой имели, что коли много детей, так по мере силы-возможности с каждым во всей своей деревне породниться. Оттого-то вот у нас везде поди плохой тот сосед, коли свояком, либо сватом не доводится. Так в старину. А ноне: бери ты ту девку, которая по вкусу придет, полюбится, была бы только работная да здоровая. А которая наша оржануха неработная, которая нездоровая, когда в воле родительской все вырастают. Потому-то вот у нас теперь и свадьбы глаже и дела все эти идут инако: поженятся — меньше печалуются, меньше промеж себя досады держат. Право так! Слушай же теперь, какое у них дело потом вышло, самое такое нехорошее дело вышло, что и сказать не можно. Слушай же все про нашу про икотницу.

Перво-наперво пришел к Анютке Петруха и сказывает:

— Я, — говорит, — не какой злой человек; честь твою, свою и Бога знаю — пойдем под родительское благословение.

— Ладно, — сказывает она ему. — Ты мне не противен, а люблю-де я тебя, как подобает невесте.

С тем и разошлись. Про все про это проведал Борька, тоже к Анютке пришел и тоже ей сказывать стал. Анютка и ему сказ такой же сделала, что и Петрухе:

— Проси-де и ты благословения родительского.

Борька скажи об этом ребятам, скажи и супротивнику своему. Полаялись они, посчитались на ту пору крупно, однако до драки не дошло дело.

Петрунька опять к Анютке:

— Ты, — говорит, — что это такое надумала, неладная такая, неумытая!

— А ничего, — говорит прорва-девка, — я такого худого не надумывала. Что-де ты на меня накинулся-то, из каких корыстей?

— Да не я ли, — говорит Петруха-то, — первый твоего согласия просил, не я ли-де первый за твое девичество заступиться хотел?

— Ты, — говорит Анютка-то, — ты, противу этого и слова сказать не смею.

— А не я любить тебя стал прежде всех? Борька-то на тебя еще и не взглядывал. На то время, что ты ему, что попова пегая кобыла — все было едино.

— И противу этого, — сказывает Анютка, — ничего супротивного такого молвить не смею.

— Да с чего же, — говорит, — ты взбеленилась, что обоим нам одно сказывала, а?

И пристал: к одному слову десяток привязывал, воспылал духом, потому обижен был.

Анютка собралась с силой, оправилась да и ответствует:

— Мне-де, Петр Иваныч, что ваша любовь, что Борькина все в один скус, потому как мы — девушки и нам не замужем жить не приводится.

— Да ведь обоих-то и поп не повенчает, да и мы не сживем: без кровавого пролития тут делу не быть — сама рассуди!

— Рассудить, — говорит она, — я этого не могу, потому как невеста должна больше плакать и потом мужа слушаться и быть ему верной до гробовой до доски. А вы, говорит, если желаете меня получить оба, так и рассудите своим советом.

— Да, дура, — говорит, — не опять же ругаться!

— Отчего-де и не поругаться, коли у вас, сказывают, уж было дело такое.

— Не драться же на смех всем, на свое горе.

— А уж это как, — говорит, — вы сами рассудите. Я опять-таки одно говорить навсегда должна, что как люблю тебя, так и Борьку в одну силу.

— Да, черт, — говорит, — нельзя ведь этак-то. Не бывает ни с кем!

— Это, — говорит ему Анютка, — я рассуждать не могу, потому как сердцем своим чувствую.

— Да, дьявол, — говорит, — в сердце-то у тебя жернов скипелся, квашня вскисла, лешая! Ладно-де, нишкни ужо!

Пригрозил ей, значит, да с тем и ушел, а Борька пришел.

— Помири ты нас, — сказывает.

— Да мне, — говорит Борька-то, — с Петрухой и встретиться опасно, потому, когда он об этом деле заговорит, не сумею ответ дать. Он речист, противу него нету у нас такого ни единого.

— А черт, — говорит она-то, — велел вам раньше-то промеж себя не столковаться. А то на-ко к какому концу привели.

— Я, — говорит Борька, — говорить не больно лют, сама знаешь: прибрать эдакое подходящее не могу, сейчас к сердцу кровь подольет. И не то-де мне на ту пору на Петруху сердце рвется, не то-де по тебе обливается. Сердит я на ту пору на Петруху, крепко сердит, хуже он мне врага лютого, и к тебе-то бы поластился, и нет мне радости пуще тебя. Ты так вся в очью и лезешь, словно ластишься.

Топнула, слышь, на него, девка-то на парня-то, топнула потому, как он очень смиреной был:

— Ведайтесь вы, слышь, сам про себя. А я-де обиды такой долго выносить не стану. За третьего-де пойду, и за самого-де за уродливого.

Тянется у них опять дело это долго, и стали ходить по деревне нехорошие слухи. Петруха-то к колдуну ходил, а Борьку-де от Анютки водой не отольешь, все у ней сидит, либо за ней, что тень мотается. И гармонию для ее прохлаждения на слободе купил.

Стали наши земляки призадумываться да на свое мерекать, надумывались на то, что дело крепко на худое пошло, миру это дело самое судить надо. Сговорились, как бы эдак у кабака хоть бы сказки рассказывать, старшину и писаря на ту сходку залучили. Ребят не было: позвали. Пришли.

— Так, мол, и так,