Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

он считает себя виновным в убийстве Марьи Вороновой.

Зал так и ахнул.

Клавдия со Степанидой в свидетели не попали. Но они тоже находились в районном клубе, где происходило заседание областного выездного суда.

Выслушав заявление Фрола, Клавдия ничего не сказала, только сильно-сильно побледнела. А Степанида в перерыве протиснулась к ней, облила торжествующе-злорадным взглядом:

— Попользовалась чужим мужиком? Натешилась счастьем? Так тебе и надо, потаскуха… И ему, убивцу…

Клавдия молча отвернулась.

Степанида больше в Озерки не ездила. Клавдия же в колхоз не возвращалась до окончания суда, жила у Зины.

Суд длился целых две недели. И все это время Зеленый Дол кипел, как в котле. В деревне с темна до темна только и было разговоров:

— Вот это Устин с Пистимеей… Морозовы так Морозовы! И как же мы только жили с ними!

— А ведь Демидку-то Меньшикова я помню еще. Чего он там, в суде, мелет?

— Да что… При нем документы нашли на другое имя. Для того, говорит, сделал, чтоб пенсию получать. А дружок его и брякнул: никакой ты не пенсионер, а этот… верховный иеговист…

— Вон как! Ну а он?

— А почем я знаю!.. Сегодня к ночи свежие новости будут.

— Захара-то как они, сволочи! Фрол-то, ничего себе… женил Захара…

— Как он, Курганов, Демида словил, не рассказывали на суде?

— Вызывал зачем-то его Меньшиков…

— Н-но?

— Вот тебе и «н-но»! У них одна лавочка. Ну а там… не поладили чего-то. Слово за слово — да и за бороды. На шум подбежал Прокудин, ударил Фролку ножом. Только этому медведю что нож! Рыкнул лишь и, обернувшись, пнул Прокудина. Тот и присел, зажав руки меж ног. Тогда Демид пистолет к Фролову затылку подставил. Ну да Фрол… Сумел, в общем, и пистолет вывернуть…

— Ну, сушить теперь сухариков Клашке-то, молодухе. Ежели еще и про Марью Воронову все правда…

— Туманное дело, давно было. Фрол говорит, что не убивал ее, убивал Филька с Демидом. А Фрол по пьянке впутался…

— Это Фрол так говорит, а Демид — иначе. «Главный, — говорит он Фролу, — убивец — ты. Ты на утес ее заволок, ты голову камнем разбил, а потом и глаза ей… ножом… Да еще и приговаривал: „Не будешь, потаскуха, на Аниську Шатрова глядеть…“»

— Господи, это подумать только! Да ежели правда, пусть его, убивца…

— Разберутся. И Егору, должно, приварят как за вредительство. А все же, конечно…

— А наш Овчинников, говорят, только головой крутит да все твердит свое: «Сомневаюсь». В чем это он сомневается?

— Да ни в чем. У дурака всегда присловье дурацкое есть. Не знаешь, что ли?

— А Смирнов ничего не рассказывал там такого?

— И-и, милая! Вчера к вечеру такое размоталось! Демид-то разговорился, прижатый. Будто Устин в какой-то Усть-Каменке… какую-то Полинку, невесту этого Смирнова…

— Знаю уж про невесту. Я про самого редактора спрашиваю.

— А Марфа, слух идет, из ума выжила. На все вопросы отвечает одно и то же: «А я почем знаю, что Пистимее нужно было? То Зинку Евдокии с Гликерией подкинь, то с Митрофановым сведи…»

— Да-а… А Зинка-то… Вон что, оказывается, выделывали над ней! Досталось девке приданое…

— Так и Демид, что ли, у немцев служил? Ну что там, ты же только с Озерков?

— Утром из коровника чистишь-чистишь, а в каком-нибудь углу да останется… Так и на земле… Не только Демид, но и Прокудин этот, и Свищев. Сегодня разговорились, милые, наперебой. Прокудин родом из Сибири, а тот, Свищев, на Украине где-то жил, в войну от эвакуации спрятался. Немцы пришли — он сразу к ним… Сопляк еще был, а уж полицейским служил. Прокудин же рассказал, что после одного боя убитым притворился, чтоб в плен попасть. И тоже живодером каким-то у них работал.

— А старик Евдоким что там?

— Это не старик, а… «В смерти Анны, — говорит, — виновным себя не считаю. А не помри она — снова на мороз ее выставил бы, потому как бес в ней сидит. И во всех вас бесы, бесы, бесы… Погубили Серафиму святую!» И завопил что-то, псалом вроде, метаться по залу начал, принялся у милиционеров оружие вырывать… Вот кто с ума сошел, а не Марфа. В общем, для него уже суд вроде кончился, в психолечебницу увезли, для определения…

— А Исидор?

— Тот орет: «Сын мой, что хочу, то и делаю с ним! И с женой тоже. А если отца тронете, я, — говорит, — после тюрьмы разыщу вас всех, и судей, и заседателей, на каждого особый нож припасу. Поэтому лучше к расстрелу приговорите. Все равно Христос придет. Он явится и воскресит».

— Воскресит, жди подольше… Даже вон Демид, как почуял, что расстрелом пахнет, распустил слюни: «Смилуйтесь, всю правду расскажу. Что угодно дайте, только не смертную казнь». А уж он-то, поди, знает, воскресит или не воскресит.

— Так что же он рассказал?

— Многое… И что Фрол не убивал Марью. «Это мы, — говорит, — ее с Филькой. И камень Филька над ней поднял и… глаза ей потом». Все, мол, так и было, как Фрол говорил.

— Прямо гора с плеч! Я и то думаю — Фрол, конечно, такой-сякой, да не мог он эдак…

— Да-а, дела… А все-таки куда Пистимея с Юргиным… или как его на суде называли?… Звягин Тарас… куда они делись все же? Неужели сгорели? Да ее, саламандру такую, разве сожжет огонь…

…Суд приговорил Демида Меньшикова, Семена Прокудина и Ефима Свищева к расстрелу. Исидора Уварова за религиозное изуверство — к пятнадцати годам заключения. В отношении Евдокима суд вынес определение — поместить его в психиатрическую больницу, а по излечении вновь рассмотреть его дело.

Едва судья зачитал это место приговора, как среди полнейшей тишины раздался громкий возглас Антипа Никулина: