The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

этических принципов - Кобден решительно выступал против британской интервенции в Китай в 1856 г. - должны были, наконец, избавить планету от кровавого хаоса предсовременной эпохи. В политической практике Великобритании, ведущего поборника свободной торговли, эта программа была сопряжена с противоречием: либеральные государственные деятели, такие как лорд Пальмерстон, не испытывали сомнений в нелиберальности навязывания всемирной свободы передвижения. Вплоть до 1860 г. это в основном удавалось: последним великим актом "империализма свободной торговли" стало открытие Кореи - явление, так сказать, второго порядка, поскольку Япония появилась там в качестве первопроходца "цивилизованного мира" менее чем через два десятилетия после своего собственного открытия для него. Канхваский договор 1876 года между Японией и Кореей был составлен по образцу "неравноправных договоров", которые вынуждена была подписать сама Япония. В будущем космополитический либерализм никогда бы не исчез из мышления о международных отношениях; сегодня он является доминирующей теорией или, по крайней мере, доминирующей риторикой на международных форумах. Но его влияние упало до низшей точки в последней четверти XIX века, когда империалистическое мышление радикализировало возвращение континентальной Европы к реальной политике и (после 1878 года) защитным тарифам.

Разделяемое, но редко открыто формулируемое большинством политического класса могущественных государств того времени, включая США, это мрачное и фаталистическое мировоззрение состояло из следующих элементов:

1. Борьба за существование охватила не только общество и природу (как проповедовала популярная ныне теория социал-дарвинизма), но и международную арену. Стоять на месте означало остаться позади. Только те, кто развивался и расширялся, имели шанс выжить в условиях жесточайшей конкуренции. Политические системы должны были быть построены таким образом, чтобы подготовить страну к битве гигантов. (И наоборот, все более острая риторика конкуренции способствовала прочтению Дарвина, который подчеркивал элемент конфликта в естественном отборе).

2. Успех в этих конфликтах будет зависеть от способности сочетать промышленную мощь и научно-технические инновации с колониальными владениями и национальным боевым духом.

3. Планета становилась все более "закрытой". Пространство, в котором могли бы найти выход новые динамические силы, постоянно сокращалось. Поэтому международные конфликты все чаще будут выливаться в борьбу за раздел мира и передел уже разделенного.

4. Слабые нации не обязательно исчезнут совсем (не всегда следует воспринимать буквально популярные разговоры об "умирающих нациях"), но их ограниченное влияние свидетельствует о том, что они не в состоянии взять судьбу в свои руки. Не имея возможности формировать себя в политическом и культурном плане, они должны считать себя счастливчиками, попавшими под колониальную опеку.

5. Международная конкуренция несколько тавтологично демонстрировала превосходство "белой расы". У необычайно успешной англосаксонской расы было особое призвание вести за собой весь остальной мир, в то время как даже южным европейцам или славянам нельзя было доверить установление жизнеспособного порядка. Небелые расы не все в равной степени способны к обучению и лепке, но и не могут быть классифицированы в рамках статичной иерархии. Особая осторожность требовалась в отношении "желтой расы". Она была демографически сильнее других, отличалась агрессивным деловым мышлением, а в случае с японцами - феодальной воинской этикой. Если Запад не проявит бдительность, ему будет угрожать «желтая опасность».

6. Глобальное обострение борьбы между расами означало, что милитаризованное национальное государство не может оставаться единственным и всеобъемлющим субъектом разрешения конфликтов. Англосаксонские нации мира должны были укрепить свои связи друг с другом, славяне - перейти под руководство России, а немцы - научиться мыслить "пангермански", выйдя за пределы бисмарковского рейха.

Подобное мышление сделало Первую мировую войну возможной, если не неизбежной; ее призрак был придуман, о нем фантазировали, не имея даже отдаленного реалистичного прогноза грядущей бойни. Социал-дарвинизм не ограничивался "Западом" (термин, который он все чаще использовал для себя), а появлялся за его пределами в разных, хотя и во многом родственных, формах. Он нашел отклик и среди жертв империалистической агрессии, хотя и не был тогда обременен всем тем идеологическим багажом, который ассоциировался с ним на Западе. Япония, которая не позднее 1863 г. считала, что у нее прекрасные отношения с западными великими державами, испытала сильнейший шок, когда Франция, Россия и Германия в ходе дипломатической интервенции, известной в истории как "тройная интервенция", отказали ей в части плодов военной победы над цинским Китаем в 1895 году. Среди японской общественности это посеяло недоверие к представлениям о международной гармонии и заменило их идеологией героических усилий и готовности к войне. В Китае, находившемся тогда под совершенно иным империалистическим давлением (в том числе и со стороны Японии), рост национализма имел трагический подтекст, поскольку хищнический мир рубежа веков угрожал самому существованию старой империи как единого государства и народа. Поэтому внутренние реформы были направлены главным образом на укрепление Китая в международной борьбе за выживание. Такова, например, точка зрения видного ученого и журналиста Лян Цичао, который в других сферах был глубоко модернистским и не должен рассматриваться как "правый" в европейском понимании. В мусульманском контексте не менее сложный и противоречивый интеллектуал Сайид Джамал ад-Дин аль-Афгани также искал пути преодоления летаргии традиции и пробуждения новой политической энергии - например, через пропаганду панисламского единства.

Эти представления о международных джунглях возникли на исходе столетия, в течение которого происходило дипломатическое объединение всего мира. Сегодня даже самая маленькая и бедная страна имеет всемирную сеть представительств, министры постоянно встречаются друг с другом, а главы государств регулярно посещают саммиты. Но такая дипломатия - продукт только периода после Первой мировой войны. Девятнадцатый век подготовил для нее почву, распространив европейские теории и практику по всему миру; была ли дипломатия на самом деле "изобретена" в Италии эпохи Возрождения или в древнеиндийских княжествах, здесь не имеет значения. Долгое время Османская империя была единственной нехристианской державой, участвовавшей в подобных отношениях: Венеция, Франция, Англия, венский император - все они имели свои миссии в Стамбуле. Однако практика не была одинаковой в разных культурных границах. В Северной Африке французские консулы XVIII в. вели гибкую дипломатию в соответствии с местными условиями. Япония на протяжении всего раннего Нового времени допускала к себе только голландских и корейских (даже не китайских) дипломатов. Китай осуществлял свои внешние контакты через пышный ритуал трибутарных миссий, которые иногда высылались также из Португалии, Нидерландов и России. Менее затратная форма постоянных контактов, в чем-то схожая с дипломатией, существовала между "суперкарго" (представителями европейских Ост-Индских компаний в Кантоне) и официальными китайскими "хунскими купцами", проживавшими там. Эта практика продолжалась вплоть до Опиумной войны.

Ни в одном из этих случаев раннего Нового времени ни одна из сторон не настаивала на символическом равенстве. Ситуация изменилась только с появлением "новой дипломатии" революционной эпохи, более редкой в