Голос из глубин - Любовь Руднева

— Странно, — сказал Шерохов, — о себе он и в других работах писал в третьем лице. Может, хотелось объективного взгляда? Или он справедливо опасался лживых, извращенных фактов и оставлял почти сухой перечень и деловой анализ операций? Лишь заключительный обширный абзац этой рукописи неожиданно звучит исповедально.

Мартино разгорячился, услыхав такую трактовку сравнительно мало известной работы, и, поддержав соображения Шерохова, наизусть прочел ее заключительные строки:

— «Ни Карфаген, возмущенный вероломством Сципиона, ни Рим, желавший отвратить опасность, угрожавшую ему после Канн, ни Законодательное собрание, взволнованное манифестом герцога Брауншвейгского, ни Гора в 1793 г. не проявили большей активности и энергии, чем Наполеон в эти три месяца. Пусть автор рукописи с острова Св. Елены приведет в пример из древней или новой истории три месяца, лучше использованные: полтора месяца для восстановления престола империи и полтора для набора обмундирования, вооружения, организации четырехсоттысячного войска, — значит ли это забавляться заряжением ружей на двенадцать темпов? Стодневное управление отличалось деятельностью, порядком, бережливостью, но время — необходимый элемент: когда Архимед вызывался с помощью рычага и опорного пункта поднять землю, то он требовал времени. Богу понадобилось семь дней, чтобы сотворить вселенную!!!»

Мартино повел гостей в сад.

— Тут все как при нем, он сам и высаживал цветы, кустарник. Впрочем, кто из нас не находил хоть некоторое успокоение, копаясь в земле, возясь с растениями?!

Вернулись в кабинет консула.

— Теперь я уже вправе умолкнуть, а вы хотели полистать мои книги о нем.

Он протянул, сделав дарственные надписи, свои книги Шерохову и Ветлину. Андрей в ответ подарил каталог с репродукциями художника Петра Митурича, изобретателя «Волновика», полуутопического морского и наземного корабля будущего.

— Если б и имел я с собою оттиск статьи о наших исследованиях океанических хребтов, дна океана, не решился б вас отдаривать таким образом. Ваша материя доступна и нам, дилетантам, а наша малоувлекательна для стороннего взгляда. Ну, а в память о примечательном художнике и авторе «Волновика» названо наше судно.

Ветлин просматривал книгу Мартино.

— Спасибо, что подарили в английском переводе, для меня язык этот давно уже стал почти родным. Хочу на вашу щедрость ответить признанием. Я здесь по счастливой случайности. Как капитан научного судна, стал и я участником необычайной экспедиции. На века прославились те, кто были первооткрывателями новых земель, но более скромна известность тех, кто совершает открытия и исследования гигантских горных цепей, находящихся под водой, разломов, впадин, богатств и истории океана. Я же стал спутником, помощником, если так можно выразиться, именно такого ученого, доктора Шерохова.

И еще приятно сказать вам, как пожизненно влюблен я в вашего соотечественника Стендаля, с юности я не расстаюсь с ним. Его томик я таскал с собою, пересекая вместе с морскими конвоями океан. Он избавлял меня от односторонности. Кстати, он нашел в себе мужество трезво переосмыслить путь Наполеона и дал нам представление о его противоречивой личности. Стендаль меня учил правдивости, не спекулятивной, подлинной. Уже на подходе к Святой Елене я невольно думал и о его уроках — о жизни и слове, которые, как вы знаете, он и не расторгал. Совсем не случайно писал он: «Тот, кто совершил, сам же и рассказал»…

Андрей понимал — Ветлин не ожидал на острове заполучить в собеседники писателя-историка, пытавшегося воскресить то, что когда-то происходило здесь, на Святой Елене. Меж тем Шерохов рассматривал портрет Наполеона на супере книги. Будто проступил на нем лиловатый цвет вулканических пород острова, его базальтов. Из них словно и наплывало лицо с плотно сомкнутыми губами, сосредоточенным взглядом. Ветвистые негустые брови, прожилки на левом виске, как цель для дуэлянта, и прядь волос, свисающая на просторный лоб…

Но, прочитав авторское посвящение, напечатанное курсивом, крайне удивился и быстро отвел взгляд от титульного листа. По случайному стечению обстоятельств знал он уже в течение нескольких лет имя того, к кому Жильбер обращался. На приеме в Монако, где Андрей встретился со своим давним добрым знакомым Жаком-Ивом Кусто, он увидел и маркиза Лэнсдауна, и кто-то рядом, указав на него, заметил: «Он гордится своим предком, Талейраном. Тому нельзя отказать ни в талантах к интригам, ни в уме, отданном на их осуществление».

Отчего Жильбер позволил себе роскошь посвятить свой труд потомку ненавистного Наполеону интригана, даже не очень озадачивало Андрея, но невольно как-то зацепило, — впрочем, он и не собирался заговаривать о том вслух. Не однажды он уже встречал и порядочных людей, игнорирующих иной раз очевидные факты, обстоятельства, казалось бы вовсе недвусмысленные. Любя своих героев или сострадая им, они разрешали себе щедрость прощать даже их убийцам преступления. Мол, что с того, ведь протекло с той поры уймища времени! И палачи со временем получают преимущества перед правдоискателями, — как же, они-то, творившие расправу, и имели прямое касательство к своим жертвам. Возможно, потомок маркиза обладал своими достоинствами, но герб-то у него с предком общий, да и молва, кажется, их не разобщала.

Андрею захотелось побродить вокруг Лонгвуда, пройти и на могилу, уже бывшую, прах Бонапарта в 1852 году перевезли в Париж, в каменный помпезный «комод» — гробницу — во Дворце инвалидов. Там Шерохов был, и ему показалось — такое почитание, тяжеловесно-аляповатое, хуже забвения.

Когда Андрей и Ветлин уже выходили из усадьбы Лонгвуд, их догнал смуглолицый француз в комбинезоне, с большой холщовой сумкой, перекинутой через плечо. Он представился, но так невнятно пробормотал свое имя, что они и не разобрали, как его зовут. Торопливо и несколько сбивчиво пояснил, что ему, ботанику, хотелось бы, если только они не против, свести приезжих из далекой страны с необычайным коренным населением острова.

— Я случайно услыхал, беседуя с садовником поодаль от вас, мы возились с опунциями, они, кажется, схожи с вашими мальвами, как вы спрашивали у месье Мартино о древовидных маргаритках. Уже полугодие я тут изучаю их, готовлю новое сообщение о редчайшем — реликтовом чуде. Если только хотите, сейчас же вас познакомлю с ними, здесь вот соседствуют самые разные семейства.

И он, обрадованный согласием, как фанатик, заговорил о предмете своей страсти:

— Только обернитесь. Сделаем несколько шагов назад. Теперь вы очутились лицом к лицу со старыми деревьями живой изгороди Лонгвуда. — Он жестами попросил их не торопиться. — Вот один из видов древовидных маргариток — гамвуд. — Длинные пальцы как-то доверительно-ласково коснулись ствола, после легкой паузы он продолжал: — Когда-то он рос обильно на высоте четырехсот пятидесяти — шестисот метров, но теперь сохранилось лишь две с половиной сотни экземпляров. Такие искривленные, но огромные, они несут на своих как бы глядящих в сторону гигантских кронах следы неуступчивости. Ветры так и не смогли их обороть, лишь отклонили от вертикали — прямого хода вверх. Они общались с Наполеоном не случайно, даже охраняли его, если хотите. Стерегли его, стыдно сказать, три тысячи английских солдат и офицеров, а они, деревья, оберегали.

Я помесь — полуфранцуз-полуангличанин, — он слегка поклонился, — и во мне уживаются пристрастия и предрассудки тех, кто жил тут, разделял его судьбу, и тех, кто загнал его сюда. — Пьер сделал резкий отрицательный жест. — Нет, я не поклонник деспотов, но для меня не безразлично, кто судьи, как они ведут себя! Не скрою, я ищу и свидетелей его жизни в изгнании. Они остались тут, эти остатки Большого леса. Между прочим, всего за столетие перед появлением здесь Наполеона их собратья покрывали несколько сотен акров. А сейчас уцелел гамвуд лишь в отдельных местах острова.

После первых слов, произнесенных по-французски, Пьер Монестье — они все-таки решились переспросить его имя — изъяснялся уже по-английски, видимо вспомнив — его спутники именно на этом языке говорили с консулом. Он обвел вокруг себя рукой:

— В нескольких минутах ходьбы отсюда, в Лонгвудской долине, другой вид этих редчайших — скребвуд. Не находите, — он иронически улыбнулся, — такое имя под стать любому лорду?

Минут через десять после того, как покинули старых гамвудов, напомнивших им психологические причуды ван-гоговских деревьев, они увидели огромный куст, в поперечнике метра два с половиной. Пьер Монестье воскликнул:

— Всегда цветет, хорош собой, не правда ль?! Если б вы не покидали нас так поспешно, я б провел к утесам Человек и Конь, и полюбовались бы там собратьями скребвуда…

Идя бок о бок с гостями, он мечтательно произнес: