История Манон Леско и кавалера де Грие - Антуан Франсуа Прево

Просите, – холодно сказала она лакею, и, обернувшись ко мне: – Милый мой, я обожаю тебя, продолжала она, чарующим голосом, – прошу у тебя минутку терпения; я тебя зато буду любить в тысячу раз больше, и ты будешь благодарен мне всю жизнь.

Негодование и удивление препятствовали мне выговорить слово. Она настоятельно повторяла свою просьбу, а я искал выражений, чтоб с презрением отвергнуть ее. Но послышалось, как отворилась дверь из прихожей; она захватила в кулак мои волосы, распустившиеся у меня по плечам, а в другую руку взяла свое туалетное зеркало; она собрала все силы, чтоб протащить меня в таком виде; до дверей, и, толкнув их коленом, она представила остановившемуся по причине шума посреди комнаты незнакомцу зрелище, вероятно немало его поразившее. Я увидел человека весьма хорошо одетого и весьма дурного с лица.

Как он ни был смущен этой сценой, он тем не менее отвесила поклон. Манон не дала ему открыть рта и подставила ему свое зеркало.

Поглядитесь, сударь, – сказала она ему, – поглядите хорошенько, и отдайте мне справедливость. Вы просите, чтоб я вас полюбила. Вот тот, кого я люблю, и кого я поклялась любить всю мою жизнь.

Сравните же сами. Если вы полагаете, что можете оспаривать у нее право на мое сердце, то скажите, пожалуйста, на каком основании, потому что я прямо говорю, что в глазах вашей покорнейшей слуги все итальянские князья не стоят ни одного волоска из тех, что я держу в руках.

Во время этой дурашливой речи, которую она, по-видимому, обдумала заранее, я тщетно старался высвободиться и, пожалев о почтенном человеке, хотел было своей любезностью загладить это небольшое оскорбление. Но он вскоре оправился, а я, найдя, что его ответ несколько грубоват, отложил свое намерение.

– Сударыня… сударыня, – сказал он ей с вынужденной улыбкой, – я, действительно, разглядел, и вижу, что вы не такой новичок в любви, как я воображал.

Он тотчас же, не взглянув на нее, ушел и гораздо тише проговорил, что француженки не лучше итальянок. При таких обстоятельствах мне не было повода внушать ему лучшее мнение о прекрасном поле.

Манон выпустила мои волосы, бросилась в кресло и разразилась долгим хохотом. Я не стану скрывать, что в глубине сердца был тронут жертвою, которую мог приписать только любви. Но шалость показалась мне выходящей из границ. Я ее побранил за это. Она рассказала мне, что мой соперник в течение нескольких дней в Булонском лесу вел против ней атаку, наставил ее, при помощи гримас, отгадал его чувства, и, наконец, решился объясниться прямо, объявив свое имя и титулы в письме, которое ей передал извозчик, возивший ее с подругами; что он обещал ей по ту сторону гор блестящую будущность и вечное обожание; что она вернулась в Шальо с намерением рассказать мне об этом приключении; но что ей пришло в голову, что мм можем этим позабавиться, и она не могла воздержаться от соблазна воображения; что в лестном ответе она позволила итальянскому князю прийти к себе и доставила себе еще одно удовольствие, заставив и меня принять участие в ее замысле, причем я ничего и не подозревал. Я ни слова не сказала, ей о сведениях, дошедших, до меня иным путем; и опьянение торжествующей любви заставило меня одобрить все.

В течение всей моей жизни я замечал, что небо, дабы покарать меня самым сильным образом, всегда улучало такое время, когда мое благосостояние, по-видимому, было обеспечено наилучшим образом. Я был так счастлив, благодаря дружбе г. де-Т. и любви Манон, что был бы не в силах понять, что мне следует опасаться какого либо нового несчастия. Между тем несчастие наспевало, и столь гибельное, что оно привело меня к тому состоянию, в каком вы видели меня в Пасси, и затем постепенно к столь плачевным крайностям, что вам будет трудно померить моему правдивому рассказу. Однажды, когда мы ужинали с г. де-Т., мы услышали, как у ворот, гостиницы с шумом, остановилась карета. Любопытство заставило нас разузнать, кто бы мог, приехать в такой час. Нам сказали, что то молодой Ж. М., т. е. сын нашего злейшего врага, того старого развратника, который упрятал меня в монастырь св. Лазаря, а Манон в госпиталь. При его имени я вспыхнул.

– Само небо послало его сюда, сказал я де-Т. – дабы я мог, наказать его за подлость его отца. Он не увильнет от меня, и мы с ним померяемся на шпагах.

Г. де-Т. знал его и даже был одним из его лучших, друзей, а потому стал усиленно уговаривать меня посмотреть на него иными глазами. Он уверял меня, что это очень любезный молодой человек, до того неспособный участвовать в деяниях своего отца, что стоит, мне пробыть с ним, минуту, и я не откажу ему в уважении, и сам пожелаю заслужить таковое с его стороны. Сказав еще тысячу вещей ему в похвалу, он, просил моего согласия на то, чтоб пригласить его присесть к нам и довольствоваться остатком нашего ужина. Открывать местожительство Манон сыну нашего врага значило подвергать ее опасности, но г. де-Т. предупредил возможность такого возражения, поручившись своею честью и словом, что как, только тот, узнает нас, то станет нашим самым ревностным, защитником. После таких, уверений я уж не возражал.

Г. де-Т., предупредив, его, кто мы такие, ввел, его к нам. Он вошел с таким видом, что мы, действительно, расположились в его пользу. Он обнял меня; мы уселись. Он восхищался Манон, мною, всем, что нам принадлежало, и ел с аппетитом, делавшим, честь нашему ужину.

Когда убрали со стола, разговор сделался серьезнее. Опустив глаза, он заговорил о том излишестве, которое его отец дозволил себе относительно нас. Он покорнейше просил у нас извинения.

– Я сокращаю свои извинения, – сказал он нам, – чтоб не вспоминать о том, что вызывает во мне чувство стыда.

Если его извинения были искренни с самого начала, то впоследствии они стали еще искреннее; ибо не прошло и получаса в разговоре об этом, как я заметил, какое впечатление производят на него прелести Манон. Его взгляды и его обхождение постепенно становились все нежнее. Тем не менее, он не проговорился ни словом; но я был слишком опытен в любви, чтоб и без помощи ревности не распознать то, что исходит из этого источника.

Он просидел у нас часть ночи и, уходя, сказал, что осчастливлен нашим знакомством, и попросил дозволения бывать у нас для возобновления предложения своих услуг. Он уехал утром с г. де-Т., который сел к нему в карету.

Я уже говорил, что не чувствовал никакого расположения к ревности. Я доверял более чем когда либо клятвам Манон. Это прелестное существо до того вполне овладело моей душой, что во мне; не было к ней иного, даже малейшего чувства, кроме уважения и любви. Я не только не ставил ей в вину, что она понравилась молодому Ж. М., но был в восторге от действия ее чар и гордился тем, что любим, девушкой, которую все считают достойной любви. Я не считал даже удобным сообщать ей о моих намерениях. Несколько дней мы были заняты тем, что перебирали для переделки ее платья и рассуждали о том, можем ли мы без опасения поехать в театр Г. де-Т. приехал к нам в конце недели; мы посоветовались с ним на этот счет. Он увидел, что для того, чтоб угодить Манон, следует отвечать утвердительно. Мы порешили в тот же вечера, вместе с ними, отправиться в театр. Это решение однако не могло быть приведено в исполнение.

– С тех пор, как я не видал вас, – сказал мне г. де-Т., отводя меня в сторону, – я нахожусь в крайнем затруднении, и мое сегодняшнее посещение – его последствие. Ж. М. влюблен в вашу любовницу; он мне в этом сознался. Я пришел к убеждению, что его намерения не справедливы, и осуждаю их. Я сохранил бы его тайну, если б для того, чтоб ей понравиться, он действовал обыкновенным образом, но он отлично знает характер Манон. Не знаю, откуда, он узнал, что она любит хорошо пожить и повеселиться; он уже владеет значительным состоянием, и объявил мне, что хочет, соблазнить ее при помощи великолепнейшего подарка и предложить ей десять тысяч ливров содержания. При равных обстоятельствах, мне может пришлось бы сделать над собой усилие, чтоб предать его; но на вашей стороне не только дружба, но и справедливость; притом, же я быль сам виновником его страсти, неблагоразумно познакомив, его с вами, а потому и считаю долгом, предупредить то зло, которое сам причинил.

Я поблагодарил г. де-Т. за столь важную услугу и сознался, платя ему доверием за доверие, что характер Манон именно таков, как его представляет себе Ж. М., то есть, что она не в силах вынести даже имени бедности.

Но, – сказал я, – в том случае, когда вопрос только в том: больше, или меньше денег, я не считаю ее способной бросить меня ради другого. При теперешнем положении моих дел, я в состоянии не допустить, чтоб она в чем-нибудь нуждалась, и я рассчитываю, что мое благосостояние будет возрастать с каждым днем. Я боюсь только одного, добавил я – именно, чтоб Ж. М., зная наше местожительство, не оказал, нам какой-нибудь плохой услуги.

Г. де-Т. заверил меня, что с этой стороны мне опасаться не следует, что Ж. М. способен сделать безумство из любви, но что низости в нем нет; но что если у него хватит подлости поступить низко, то он, тот самый, что говорит со мною, первый накажет его за это и тем исправит, зло, к которому послужил повода.