Прошлое смотрит на меня мёртвыми глазами - Ирина Ивановна Каписова

в этой темноте я? Я не помню.

Я помню, что после раздался голос. Сначала очень тихо и приглушенно, а потом все яснее и громче.

– Пора вставать, – разобрала я и ощутила прикосновение. Меня трясли за плечо. Вместе с этим вернулось и все остальное. Вынырнула, и на меня разом накатили события ночи, прибили невероятной тяжестью к дивану. – Просыпайся.

Я открыла глаза.

– Я раскопал могилу. Подумал, ты хотела бы с ней попрощаться.

С секунду я смотрела на лицо торговца, слегка испачканное в грязи, на две мокрые насквозь косы, с которых капала вода, а потом зарыдала. Ничего не говоря более он ушёл на кухню.

Вернулся с кружкой воды и напоил меня. Доза успокоительного там была львиная, ведь истерика быстро сошла на нет. Через несколько лет он признался, что то было лекарство из его мира.

– Не может быть, – прошептала я. – Я же спасла её. Я отвлекла его на себя.

– Слишком поздно, – сказал он и мы надолго замолчали. Слезы полились, но я не заметила.

Торговец не торопил меня.

За окном валил безмятежный мягкий снег. Крупные хлопья таяли на стекле окна, стекали капельками вниз, и я, не отрываясь, смотрела на этот процесс. Снег будто бы дразнил меня, напоминал лучшие моменты моей жизни, подкидывал воспоминания с мамой и снеговиками.

– Где она?

– У ямы. Рядом с отцом, – он тоже смотрел на снегопад. Сидел в мамином кресле, прямой, как струна, и необычайно спокойный. Непроницаемый, точь в точь такой, как его описывал дедушка.

– Я пойду, – сказала я. Тихо и слабо, но твёрдо.

– У тебя ранена нога. Сильно. Мне пришлось зашивать.

Я отвлеклась от окна, скинула одеяло и оттянула сорочку.

– Уродливо, – сказала я и слезы покатились вновь. В этот день мои глаза так и не высохли.

Я хромала и торговец постоянно подставлял мне руку, но я упрямо её игнорировала. Короткими шагами разбивала сугробы, чувствуя, как снег сыпется в обувь, как комочки тают на тёплой коже, но не обращала внимания. Мне было все равно.

Мне было все равно, что штаны мои промокли до нитки, когда я обнимала её холодное тело, что ноги начинают коченеть, а ладоней я уже не чувствую. После осознания смерти самого близкого на этом свете человека во мне что-то выключилось. Что-то важное, что позволяло мне жить полноценно.  Я перестала заботиться о себе.

Голос в голове говорил: «Тебе больше никто никогда не скажет «малыш». Никто не будет одергивать занавески в твоей комнате. Никто не сделает тебе самый вкусный чай. Никто не обнимет так, как это умела делать она, никто не погладит по голове. Ты одна». И я плакала от этих слов, которые произносила сама же.

Она была завернута в плед, таков был её гроб. Через время я поставлю над могилой безликий камень, самый обычный, серый и шершавый, на нем не будет ни имени, ни дат. Точно такой же, как у дедушки, но я никогда не перепутаю их.

Торговец молчаливо ждал.

Неторопливо падал снег. Не знаю, сколько времени мы провели у ямы, сколько я лежала в снегу, прижимая к себе маму, но мне до сих пор кажется, что этого было недостаточно, чтобы с ней попрощаться. Мне всегда будет её не хватать, а снежная погода, в которую мы её хоронили, будет вызывать чувство тоски.  Я помогла торговцу спустить её вниз, а после, рыдая, смотрела, как пестрая ткань пледа покрывается комьями земли.

Никто не произнёс прощальной речи. Торговцу нечего было сказать, а я была не в состоянии. Когда снег растает, я буду часто приходить и говорить вслух, сидя рядом с её могилой.  Буду рассказывать, как живу и как по ней скучаю. Гладить земляной бугор, обросший сорняками, смотреть перед собой и говорить без умолку.

Лишь только мы вернулись с улицы, я рухнула прямо на пороге, не снимая с себя ни верхней одежды, ни обуви. Торговец заботливо поднял меня на руки и отнёс обратно на диван.

– Я сожалею о случившемся, – сказал он. Я ему ничего не ответила.

Мы провели в молчании еще долго. Он ушёл на кухню, я осталась сидеть сломленной фигуркой, на диван стекала вода.

– У тебя есть хоть кто-то? – спросил Торговец, протягивая мне ещё одну кружку чая. Я помотала головой. – Как же твой отец?

– Нет, – ответила я. Мне не хотелось говорить. Мне не хотелось объяснять, что я ни за что не пойду к человеку, которого я ненавижу всей душой. – Он спился.

Больше я не сказала ни слова в тот день. Он говорил со мной, предлагал что-то, спрашивал, но я пропускала его слова мимо ушей.

Тогда он поднял меня на руки, так как ходить сама я была не в состоянии, и отнес в мою комнату. Посадил на кровать и сказал:

– Собирай вещи. Поживешь у нас, пока не восстановишься.

Я не стала возражать. Мне было всё равно. Я бы промолчала, даже если бы он сказал, что собирается пристрелить меня.

Что было в ту ночь я помню настолько хорошо, будто бы это случилось вчера. Событие въелось в мою память, внедрилось противным ядовитым червяком, отравляющим мою голову, питающимся мной. И сколько бы я не старалась, сколько бы времени не прошло, у меня не удавалось забыть ни минуты произошедшего. После случившегося я еще много раз переживала этот момент. Он снился мне в кошмарах, он оживал в темных коридорах дома, и я забывалась, я вновь видела свою маму, торговца, несущегося с ружьем в руках, уже нисколько не бесшумного, вновь совсем близко к лицу появлялся безобразный лик уродца, после чего я вскрикивала и пробуждалась.

Торговец по-настоящему помог мне. Я жила в его небольшом домике, вдали от пропитанного воспоминаниями родного дома. Думаю, останься я одна там, то не выдержала бы тяжести и повисла на люстре.

У торговца была очень милая жена. Она ничегошеньки о нём не знала. Ни откуда он родом, ни о его прошлом, ни о его способности. Почему он меня знает, ему пришлось выдумывать почти на ходу, но скелет истории остался тем же: он должен моему дедушке, а у меня никого не осталось.

Горе мало что помогало мне наблюдать, но мне удалось заметить, как хорошо у него получается играть в обычного человека.

Меня поселили в маленькую комнатку, где я спала на полу на матраце. Мне было всё равно, на чем я буду лежать и смотреть в потолок круглыми сутками.

Несколько раз в день она приходила меня кормить и один, чтобы