Императрица - Шань Са

А потом однажды ночью меня разбудил шум у входа в мой шатер. Двое мужчин, откинув полог, поставили наземь фонари, а третий человек вошел, не объявив о своем внезапном прибытии. Я тут же вскочила и распростерлась ниц перед Императором.

— Свет, прости, что я так долго молчал, — сказал он. — Но дядя By Чжи устраивает мне совершенно невыносимую жизнь! Церемонии, связанные с похоронами, назначение новых советников, договоры о мире с тюркскими племенами… Все это не оставляет мне ни единой минуты покоя!

У меня стал комок в горле.

— Как мне тебя не хватало! — продолжал Маленький Фазан. — В самые трудные минуты я часто думал, что будь ты рядом, сумела бы дать совет и утешить. Свет, я пришел сказать, что не забыл тебя. Умоляю, будь терпелива. Еще месяц или два в разлуке, и больше мы уже не расстанемся.

У меня слезы подступили к глазам:

— Слишком поздно, Великий Господин, после похорон я должна отправляться в монастырь.

Улыбка исчезла с лица Императора. Он слов не мог найти от удивления.

— Вы сами подписали разрешение, Великий Господин, — пояснила я. — Три дня назад я получила и ваш указ, и дары для обители.

— Неужели ты думаешь, я читаю все, что приходится подписывать? Да разве мог я вообразить, что твое имя стоит в списке наложниц, покидающих Двор? Почему ты так поступила? Я хотел, чтобы мы были вместе до тех пор, пока не обрушатся небеса, а ты меня уже бросаешь!

Я, лежа ничком, захлебывалась рыданиями:

— Великий Господин, ваша служанка ранее принадлежала ушедшему повелителю. Мое появление в вашем дворце вызвало бы такой скандал, что это бы запятнало честь Сиятельного Владыки: незамедлительно выяснилось бы, что мы стали делить ложе еще при жизни покойного императора, и Великого Господина начали бы обвинять в злоупотреблении отцовским доверием и в том, что его сыновняя преданность поддельна. Вы только что возложили на себя бремя управления Империей. Те, кто лелеет мечту захватить трон, пустили бы в ход клевету, пытаясь вас ослабить. Если Великий Господин намерен привести подвластные ему земли к процветанию, то пускай забудет обо мне.

— Свет, почему ты мне отдалась? Почему позволила мне уверовать, что у нас есть возможность остаться вместе навсегда? Для меня венец не слишком много значит. Я никогда не хотел быть Императором. Если ты уйдешь в монахини, я отрекусь, обрею голову и отправлюсь служить в соседний монастырь.

Он едва не задушил меня в объятиях:

— Свет, прошу, не покидай меня! Я император и волен знать, что захочу. Я казню всех, кто восстанет против нас. А тебе приказываю исполнить волю твоего господина и повелителя: останься, Свет, останься со мной!

От слов Маленького Фазана грудь мою пронзила мучительная боль.

— Великий Господин, позвольте мне уйти! — воскликнула я. — Расставание с мирской жизнью — это смерть, смывающая всю скверну прошлого. В монастыре я двадцать семь лун стану блюсти траур, денно и нощно молиться о спасении души покойного владыки. А после этого вы сможете вновь призвать меня во Дворец. Уход из монастыря — возрождение, и никто не посмеет отрицать, что я все искупила. Для нас это единственный путь. Великий Господин!

Император плакал. Но ему было известно: если я приняла решение, ничто не заставит меня отступить. Вздохнув, Маленький Фазан лег рядом. Я прижала его голову к груди и слушала, как бьется сердце. Пусть я унесу эту музыку с собой хоть на край света!

Всю ночь я не могла сомкнуть глаз. Собственная решимость раздирала меня в клочья. Время во тьме мчалось быстро. Вот-вот настанет рассвет, и вскоре и эта ночь превратится в воспоминание. А кто в этом изменчивом мире мог обещать мне, что мы встретимся вновь и будем счастливы?

* * *

Я раздала все драгоценности, платья, накидки и меха. Подарила евнухам безделушки и мебель. Сожгла все любовные письма, грустные образчики каллиграфии, платочки, все еще сохранившие аромат слез моих любовниц.

В монастыре Возрождение я обрезала волосы, и они черной рекой хлынули на землю. Мне обрили голову, сняли все, вплоть до шелкового исподнего и нарядили в черный полотняный балахон. В купальне я изо всех сил отскребла кожу, чтобы избавиться от всех запахов былой жизни: навязчивых ароматов сандала, мускуса, ириса. Я отреклась от всего и все оставила в прошлом. Я готова была выстрадать самоуничтожение, чтобы возродиться для будущего.

Как только мы появились в монастыре, Настоятельница поведала новым подопечным, как следует относиться к земному бытию:

— Дети мои, женщины зависят от своего отца и его переменчивой судьбы, а повзрослев, привязываются к непостоянному супругу. То покидаемые, то обласканные, терзаемые ревностью, больные от вечных подозрений, женщины умирают от горя, угасают от родов, гибнут от неисчислимых болезней. Мужчина — враг женщины! Отцы продают нас замуж, супруги используют и обманывают, дети предают и убивают! Знатные дамы, женщины из семей среднего достатка, крестьянки — все они подобны тягловым животным, влекущим телегу пустой, суетной жизни. Не думайте, что развязка такого существования облегчит вам новое. Без молитвы, без помощи Будды следующее рождение станет точь-в-точь таким, как прошлое, и это — до бесконечности… Меня часто спрашивают, каким образом женщина могла бы добиться свободы. Я отвечаю, что свобода женщины начинается с понимания слова «независимость»: надо отвергнуть мягкость шелка, вкус изысканных блюд, оковы любви, рабство деторождения, отказаться от удовольствий, желаний, иллюзий! Забудьте о груди, выкармливающей только печали, забудьте о лоне, рождающем преступления, не желайте ласк — источника всех болей. Порвите все связи с домашним очагом, мужчинами, наслаждениями — это первый шаг к свободе!

Потом я узнала, что эта женщина некогда была любимой наложницей императора Янь из свергнутой династии да и все прочие в этом монастыре служили ныне покойным владыкам. Изо всех сил старясь изгладить из памяти воспоминания о Дворе, а также искупить грех тщеславия, в монастыре соблюдали самые строгие правила. Ежемесячно выплачиваемых Двором денег хватало лишь на то, чтобы кое-как выжить в полной нищете. Нам запрещалось видеться с родственниками и писать письма. Запрещалось разговаривать друг с другом и собираться вместе, кроме как в часы молитвы. Монашеские наставления чередовались с исповедями. Старые иссохшие верховные бонзы яростно пытались изгнать из наших тел молодость, точно это была гангрена.

Ветер шелестел похоронные песни. Высокие стены, белые, как полоски погребальных лент-покровов, окружали храмы с тяжеловесной изогнутой по краям крышей. Тропинки густо заросли травой — щипать ее пускали баранов и коз. Тут не было ни зеркал, ни расшитых золотом простыней. Не было ни румян, ни благовоний, ни смеха. Ни птиц в клетках, ни красных рыбок в водоемах, ни мягких ковров, ни золотистой плитки на полах, ни мраморных бассейнов, ни колонн из душистого дерева. Красный, розовый, фиолетовый цвета словно бы исчезли. Вокруг ничего, кроме бледных лиц монахинь, черной копоти свечей, серых полотняных одеяний. Правда, оставалась синева неба и зелень окрестных сосновых лесов.

Ложем мне служила обычная доска. Растворились в прошлом мясо и вино, упоение радостью, сочинение стихов при свете луны, музыкальные инструменты, пирушки на берегу реки, тени улетающих журавлей — черных стрелок на бархатном пологе неба. Горька ночь без покоя и отдыха. Ее мрачное безмолвие побуждало меня с тревогой размышлять о жизни и медитировать.

Первая зима выдалась суровой. Я мерзла. У последовавших за мной в монастырь Изумруд и Рубин кожа на руках потрескалась от стирки моей одежды в ледяной воде. Я воровала масло для фонарей и смазывала им раны. Утренняя молитва начиналась еще в сумраке, до рассвета. Чтение сутр и приглушенное бормотание нараспев не могли прервать никакие приступы кашля. Во дворце обильные блюда подавали по пять раз на дню. Монахиням дозволялось поесть только утром и в полдень. По вечерам голод терзал меня неотступно. Я тосковала без лошадей, а без книг не могла ускользнуть от окружающего.

Теперь меня называли Совершенным Просветлением. Я уже не помнила, каким было мое лицо в той, прошлой жизни. Не имея зеркала, я видела свое отражение в других монахинях: косматые брови, сухая кожа, обтягивающая скелет.

На следующую зиму в монастыре началась эпидемия, и меня приковала к ложу страшная лихорадка. День за днем монастырь виделся мне населенным призраками городом-усыпальницей. Я звала Маленького Фазана, моля увести меня из царства мертвых. А он, обняв прекрасную наложницу, отвечал: «Ты меня покинула, Свет. Ты настаивала, что тебе надо уехать. Так не сетуй, если я забываю о твоем существовании».

В минуты просветления я слышала звон колоколов и бормотание заупокойных речей. Поскольку в монастыре запрещалось принимать лекарства и больных пользовали исключительно молитвами, лихорадка отняла жизнь у двух десятков Старших сестер. Станет ли мое имя следующим на посмертной табличке? Я нутром чувствовала боль Матери, давным-давно не получавшей от меня писем. Если я умру, сумеет ли эта благочестивая женщина, на чью долю выпало столько всевозможных страданий, устоять перед новым горем, как всегда перебирая четки?