Немного пожить - Говард Джейкобсон

ей.

Не знаю, зачем велела этой дурочке искать свидетельство. Это была медаль. Была и есть, знать бы только, куда она подевалась. Какая-то шлюха из дневной телепрограммы назвала меня «примером».

Я еще подумала: примером для кого-то или примером чего-то?

Присуждается в знак признания, говорилось дальше, исключительного вклада, внесенного благодаря моим материнским усилиям моими сыновьями и вносимого до сих пор их сыновьями и дочерями — стараюсь их вспомнить — в политическое, финансовое и культурное процветание страны. Можно сказать, что на самом деле медалью наградили их. Или мою утробу, породившую, если смотреть из сегодняшнего дня, больше министров, чем существует министерств, больше парламентских советников, чем существует парламентских партий, больше генеральных директоров любезных правительству компаний из первой сотни по биржевому индексу FTSE, чем влезает в FTSE, больше смазчиков, чем наберется жадных до смазывания ладоней, одного ведущего независимой радиостанции и двух телевизионных критиков.

Я преувеличиваю, но только ради оживления отмирающего искусства гиперболы. За это — смазывание загребущих ручищ, а не гиперболу — меня наградил медалью Тони Блэр. Повесил ее мне на шею, как венок, как гирлянду из пачек масла, и чмокнул меня в щеку. «В этом есть что-то очень американское», — сказал он со смехом. «Тогда это должно вам нравиться», — парировала я. Он улыбнулся от уха до уха. Но этому выражению нельзя верить: улыбнуться от уха до уха никому не под силу — кроме Тони Блэра. Я не ненавидела его так люто, как мои мальчики. Никто и ничто никогда не могло их сплотить, а Блэр смог. Одного этого хватало, чтобы в него влюбиться или по крайней мере отложить вынесение приговора. Но потом он стал преследовать Тахана, моего младшенького, адвоката по гражданским правам геев, да еще объявил незаконную войну. Тахан никогда ни в чем не бывал прав, хотя я предпочитала его братьям, поэтому я стала сторонницей Блэра. Кажется, это называлось «бэби Блэра», хотя в семьдесят семь лет поздновато так называться.

— У него теплые губы, — доказывала я его хулителям.

— Он сумасшедший, — настаивали те.

— Любой, поцеловав меня, сойдет с ума, — отвечала на это я.

Верю ли я во все это? Как всегда, верю, пока говорю. Верить хоть немного дольше равносильно провалу в фанатизм.

Но я ни капельки не верю в любые речи любого адвоката по гражданским правам, особенно Тахана — неважно, что я питаю к нему нежные чувства. Незаконная война! В отличие от чего?

Мои сыновья не принимали не только самого Блэра, но и медаль, которую он мне присудил. Они возражали против награждения меня за их успехи, как и против того, — что одно и то же — чтобы причиной их успехов объявляли меня. Достигнутое ими достигнуто вопреки, а не благодаря. С этим нелегко было поспорить, но «вопреки», напоминала я им, тоже подразумевает должок. Если ты становишься годным человеком, чтобы улизнуть от матери, то это она придала тебе стартовое ускорение. Я жаждала для своих детей одного, соврала я в своей ответной речи: чтобы они были здоровы и счастливы. Успехи побоку. Стоило им пропасть из поля моего зрения — и я переставала дышать. Меня терзал страх пожаров, дорожно-транспортных происшествий, террора, войны — как законной, так и нет, — болезней, вшей. Ничто не имело для меня значения — только их благо. Пусть выживут — и довольно с меня. Боже, убереги их. Еще истовей твои молитвы за чужих детей, ведь их больше, а значит, больше опасность. Заботе нет конца… И благородная слеза в уголке глаза.

Ну, что скажешь? Разве я не заслужила медаль?

Если ты думаешь — а мои мальчики определенно так думали, — что «Союзу матерей» недурно было бы отчеканить целую связку медалей для армии кормилиц, нянек, сиделок, помогавших их растить, то я попрошу не забывать, что мою семью делали семьей далеко не только пригляд и поддержание жизни; огромную роль играл мой твердый интеллектуальный пример, даже в мое отсутствие. Как ни роптали они на ту небольшую Спарту, которую я им устраивала, в Аркадии они ничего не достигли бы.

Теперь — послание детям их детей: «Поздоровайтесь с прабабушкой — и брысь!» Мое время стоит дорого. Мне нужно внимать звуку, издаваемому пластами моего мозга, минующими друг друга, как корабли в ночи. Один мой муж — возможно, он был просто любовником, мнившим себя мужем, — считал остроумным говорить вместо «возможности» «возмочность». Всюду ему мерещилась моча, настоящий австралиец с пристрастием к шипящим звукам. Очень возмочно, что он все еще живет где-нибудь в Квинсленде в халупе с протекающей крышей и безуспешно пытается вспомнить — теперь-то мочеиспускание происходит у него под вопли боли, — почему упоминание мочи вызывало у него некогда приступы веселья.

Что смешного, девочки?

Ничего, мисс.

Из ничего и выйдет ничего…

Моя преподавательская траектория была захватывающей, ничего, что это мое собственное утверждение. Начинала я ассистенткой в начальной школе на севере, где раздавала ученикам карандаши, а в результате вознеслась на сияющие высоты, заделавшись Главой Практически Всего в школе в Гемпшире, среди учащихся которой значились особы иностранных монарших кровей. Из ничего и выйдет ничего, ваше королевское высочество. Rien de rien. Nada de nada. Но тут я дала маху. Для них из ничего выходило все. На их пути не стояло никакой несостоятельности — ни нравственной, ни умственной. Но это скучно. Что и когда им препятствовало?

С тех пор минуло много лет. Половина из них уже в могиле. Возможно, даже все. Лежат рядком в заледеневших гробиках, как мятные конфетки.

Как они потрудились при жизни? Остается гадать. Сколько из них приняло, что называется, мужскую смерть?

Есть шутка — «умереть как мужчина». Я бы предпочла учить мир достойной женской смерти. Как свидетельствует мой опыт, женщины уходят без крика, не раздавленные неудачами, без необходимости еще раз перебрать все загубленные возможности, прежде чем признать, что жизнь повернулась к ним спиной. Без обязательного последнего терзания. Женщины менее напыщенны — хотя в величии я им не откажу, — а потому меньше подвержены разочарованию. Не ожидай слишком многого — и твои утраты будут невелики. Лично я не боюсь озираться назад, не боюсь былых потерь и неудач. Этого добра у меня в избытке. От чего я никак не избавлюсь — это от привычки к самоанализу. Я так давно знакома с собой, что мне будет себя не хватать. По этой компании, по этой беседе я буду скучать.

Вот это для меня невообразимо — перестать беседовать с собой. С собой — или со мной?