Куклы Барби (сборник) - Людмила Загоруйко

Имя у неё тоже тяжёлое, оттуда, из прошлого времён коммуналок. Коммуналки всегда населяли Клавы. Нет Клавы – нет коммуналки. Она образованна. Что-то очень техническое, трудно произносимое. Она начитанна, любит Пруста и Камю. Живёт Клава с мамой. Конечно, отца у неё нет и никогда не было. Она – плод увлечения длиной в несколько месяцев. Сезон, короткая дистанция. Жалко, конечно, Клаву и её тихую, покорную маму, но что поделаешь – судьба. Внешне, безусловно, всё хорошо, но две женщины по жизни бок о бок… Семейная драма, естественно, косвенно наложила отпечаток на характер. Девушка самостоятельна, ни на кого не надеется, умеет починить утюг и мастерски колет на даче дрова, хотя можно нанять почти даром местного бомжа, но Клава не хочет, самой – как-то спокойней. Бомж может прибиться и стать назойливым. Потом – отгоняй. Обижать людей она не любит. Бомжи в посёлке симпатичные. Большинство – из бывших офицеров. В девяностые их сократили, выбросили из армии прямо на улицу. Оказавшись без своих танков, пехоты, мужчины круто запили. Пьющий человек, как известно, находка для квартирного афериста. Их, алкоголиков, вылавливали, как рыбку из пруда, с помощью нехитрой наживки, то есть поили, одалживали «безвозмездно» небольшие деньги и ставили на счётчик. И тут всё, попался на крючок – лезь на сковородку, жарься. Жёны их бросили, дети отреклись, что поделаешь, жизнь в нашей стране не на стороне слабого. Они продолжали ещё барахтаться, ютились на чердаках, перебивались случайным заработком, но никогда не унывали, жили весело, каждый день, как последний.

Мама Клавы, Мария Андреевна, таких ребят подкармливала, иногда оставляла ночевать тут же, на даче, в сарае. С утра они копошились по хозяйству. С трудолюбивыми муравьями их сравнить было нельзя, потому что к мужской работе у бывших командиров просто руки не приспособлены. Они отлынивали, портили инвентарь, уродовали грядку, пугались содеянного, исчезали, надолго уходили в запой, но обязательно возвращались туда, где их пригрели, иногда со свиной головой под мышкой, в подарок хозяйке, или с банкой домашнего вина. Хотели задобрить, сгладить провину. Мария Андреевна бомжей жалела и потихоньку привязывалась, а когда они стали один за другим гибнуть, она запереживала.

Сливки из бывших офицеров давно уже на том свете, ушли в девяностые, осталась неприметная люмпенизированная мелочь, которых и на порог-то страшно пускать. Но бог с ними, бомжами, давняя оплакиваемая мной тема, вернёмся к Клаве.

В жизни она максималист, из тех, вымерших, которым с милым рай в шалаше. Подруги – другие. Любовь любовью, а квартирка у претендента в мужья и в портмоне средства на кусок хлеба с маслом, лучше – икрой, должны быть обязательно. В крайнем случае, перспективу дальнейшего роста полагалось предначертать и представить как бизнес-план. Иначе – от ворот поворот. За роскошное ухоженное тело, счастье лицезреть его интимно, наряжать и выводить в свет надо платить, а цену девушки себе знают.

Иногда у Клавы заводятся обожатели, из повёрнутых: то поэт, то археолог, то историк, катающийся по фестивалям. Тогда Клава преображается: походка лёгкая, глаза блестят, не глаза – пучина, глянешь – не оторваться. Вялые волосы, как у кобылицы, взбиваются в гриву. Она говорит восторженно, ярко, слова ложатся образами, голос звенит.

Подруги Клаву отговаривают, зачем тратить время на балласт, всё равно сорвётся с крючка, но девушка свято верит в гениальную правду друга и бросается в отношения с размаху и без оглядки, плывёт, подхватываемая течением. Мария Андреевна плачет, боится, что дочь повторит её судьбу. Клава сердится и мать упрекает в мещанстве и пошлости.

Он поэт, читает стихи, обожает рок-музыку, и Клава едет с ним в Коктебель на фестиваль джаза. Они спят в палатке на берегу, купаются ночью в море, танцуют, пьют крымское вино, читают на пляже книги. Клава на взводе, принимает всё в нём безоговорочно, боготворит: сильный, мускулистый, любвеобильный, эстет.

Приходит осень, поэт в депрессии. Клава служит ему, взваливает на плечи чужую душевную хворь, мучается, но не отказывается, лечит, сестра милосердия в генах. Не лечится. Он пьёт, неразборчив в связях и гонит подругу прочь. Она сворачивается улиткой, затихает, покорно принимает удар и не ропщет. Подруги извлекают поникшую Клаву из небытия и водят за собой, не без корысти, создают фон. Клава молчит, услужлива, на неё, как всегда, можно положиться. Она сосредоточена, уходит в книги, фильмы, свою цифирь. Теперь она синий чулок: бледна, инертна, правильна и опять дурнушка. С новыми знакомствами медлит, бережёт душу. Год в увлечении, год – траур, а уже тридцать, потом тридцать с хвостиком. Удар, ещё удар.

Подруги замужем за бизнесменами, ездят на иномарках и о себе предпочитают много не рассказывать. Что на душе – не говорят. Время откровений прошло. Мужья в бизнесе – тяжёлое испытание. Видятся они редко. Клава теперь активный садовод, выращивает на даче цветы, холит самшиты, розы, ирисы, иногда, по просьбе, забирает детей подруг из садика и остаётся с ними по вечерам. Родители заняты: корпоративная вечеринка или просто решили поужинать, отвлечься от обыденных дел, снять напряжение. Клава понимает, безотказна, как всегда, на подхвате. Милая серая мышь, Клава. Она уже не фонит, нет надобности в её фоне, все пристроены, замужем. Она теперь живое наглядное пособие неудачницы, демонстрирует, что могло произойти с ними, если бы…Подруги её жалеют, и это приятно, очень приятно… Они даже не могут представить себя на её месте, какой ужас, бедная, бедная Клава, бедная Лиза. Респектабельные, они говорят о ней как о живой покойнице, тихо и с глубокими вздохами сочувствия.

– Клав, а Клав, пойдём с нами в ресторан, тряхнём стариной, – Вика смеётся в трубку бисерным, перекатывающимся смехом хищницы.

– Какое там, мне и одеть-то нечего.

– Мы тебе соберём. У Вальки вечернее платье есть, только три раза надёванное. Она носить его отказывается, примелькалось. Туфли я дам, мне они жмут.

– Не пойду.

– Ну, Клав, пожалуйста. Тут, понимаешь, какое дело, – колется Вика, приоткрывает карты. – Знаешь, я со своим не в ладах, ушла, подразнить хочу или как уж получится… К нам на фирму итальянец приехал. Глаз на меня положил. Ты у нас умница-разумница, языки знаешь, об искусстве и всякой ерунде поговорить можешь. Надо нам тебя для беседы, чтоб в грязь лицом не ударить, остальное, как обычно, я беру на себя. Клав, соглашайся, без тебя – никак.

– А кто ещё будет?

– Все наши с мужьями.

– Хорошо.

Она пришла. Цвета васильков платье выгодно оттеняло её рыжие, чуть вьющиеся волосы и белые, плавные руки без средиземноморского загара. Клава вдруг перестала привычно фонить, она доминировала. Итальянец взглянул на дурнушку и ахнул. Она почувствовала взгляд, чтоб не смущаться, выпила, потом ещё и ещё. Коньяк ударил непьющей Клаве в голову, коньяк поднял её с места и повёл танцевать. С итальянцем они спелись сразу: Боккаччо, Петрарка, клан Медичи и суровый Савонарола. Они перелопатили эпохи, перетёрли сюжеты.

Вечер трещал по швам, и Вика потихоньку сгорала от гнева и вся обугливалась. Что произошло с бесцветной Клавой, никто не мог понять. Девчонки выходили в туалетную комнату, совещались. Теперь Клава интерпретировалась как нахалка, которая неправильно пользуется чужим платьем. Нависла явная угроза: неблагодарная Клава неправильно использует и итальянца, вернее правильно, но он-то изначально предназначался не ей и приглашал не её. Итальянец совсем игнорировал Вику. Вика была на грани. Клава ничего не замечала или замечать не хотела. Выглядела она фантастично. Окучивание роз на свежем воздухе явно шло ей на пользу. К тому же она изнутри горела вдохновением, для дурнушек это несомненный знак и козырь. К тому же она говорила по-английски, и, на беду, по-итальянски. Несчастливая мама была учительницей и дальновидно привила дочери любовь к языкам. Подруги сидели за столом немыми, довольствовались сжатым переводом, брошенным как кость под стол, для голодных собак. Нашли повод и Клаву вывели для объяснений, поставили на вид и вспомнили о платье. Безнадёжно. Тихоню как подменили, будто она вспомнила Коктебель, поэта и безумные ночи под звёздным южным небом. Нет, сказала Клава. Сегодня он мой, а дальше, как получится, пусть Вика, если хочет, забирает, но не сразу, потом. Ей, Клаве, не привыкать терять мужчин. Вынесет и вытерпит.

Он ушёл вместе с ней, Вику усадил в такси чужой муж, на прощание коротко хихикнул, как рыгнул, прямо в лицо. Всю ночь подруги переговаривались по телефону, перемывали косточки. Надо же, вскормили на собственной груди змею, они были к ней так великодушны, помогали, чем могли… Неблагодарная!!! Ей даже не икалось. Не до этого.

Утром итальянец подарил Клаве (Клавдия и императоры Клавдии – так созвучно) норковую шубу, закутал в неё женщину, поцеловал и укатил домой, но обещал вернуться. Она не поверила, слишком богат опыт, слишком много разочарований. Клава не плакала, не горевала, теперь она мудрая, счастлива и благодарна судьбе за случай. Теперь и умереть не страшно.