Усни, красавица - Кир Булычев

– Соня, я же ничего не знаю, – перебила ее монолог Лидочка. – Ты говоришь мне о ком-то, словно я с ним знакома.

– Ты права. Я вижу в тебе подругу, как будто мы тысячу лет знакомы.

– Так о ком ты говорила?

– Об Олеге. Об Осетрове. Об этом партийном ошметке.

– Знаешь что, Соня, – заявила Лидочка. – У меня от вас всех голова идет кругом. Еще вчера утром я была обыкновенной женщиной и не участвовала в смертях, убийствах и покушениях. Сейчас – я в центре какой-то гигантской интриги…

– Не преувеличивай. Никакой интриги нет.

– Лейтенант Шустов другого мнения.

– Твой лейтенант – козел и садист. Я тебе говорю со всей откровенностью. В отличие от тебя я знаю мужчин.

– Меня не интересуют мужчины, – сказала Лидочка. – Мне была нужна шкатулка.

– Лида, я должна тебе сказать, что у тебя типичная вязкость сознания. Для тебя шкатулка важнее человеческих судеб. Стоит твоя шкатулка у Алены. И всегда стояла. Ее Аленке бабка Маргарита отдала. Но я не хотела говорить при старухе…

– При ком?

– При Татьяне Иосифовне. Она жадная, как Гобсек. Если бы я при ней сказала, что шкатулка стоит у Алены на комоде, она бы бросилась получать ее через суд. Все же карельская береза!

– Но ты внутрь заглядывала?

– К сожалению для тебя – заглядывала. И знаю, что шкатулка пустая, как космос. В ней Аленка хранила свои старые пуговицы. Килограмм пуговиц.

– А где же вещи? Дневники? Ты не знаешь?

– Подумай, с чего бы мне спрашивать у Аленки про твои бумаги? Откуда мне знать, что шкатулка не всегда была пустой? Может быть, и Аленка этого не знала. Стоит шкатулка, как всю жизнь стояла, а бебехи из нее еще до войны выкинули.

Лидочка не нашлась, что сказать: Соня была права.

– Я тебе хотела сказать об этом, а потом подумала – ты же все равно будешь Аленке звонить, пускай она тебе сама скажет. Какое мне дело до чужих шкатулок?

– Жалко, – сказала Лидочка.

– Жалко, – поняла ее Соня. – А мне в тысячу раз жальче. Тебе ведь жалко, что Аленка не сможет рассказать тебе про тетрадки, а мне ее как человека жалко. У нее, конечно, были недостатки, но она притом – моя лучшая подруга. А может, и единственная.

– А при чем тут мерзавец?

Соня налила еще коньяку.

– Извини, – сказала она, – но я постепенно у тебя отогрелась. И физически, и душевно. Ничего, что я твое время отнимаю?

– Я не спешу.

– Тогда я расскажу тебе грустную историю жизни моей подруги Алены Флотской.

Наверное, эта формула и даже подзаголовок рассказа уже давно созрели под выпуклым лбом Сони. Лидочка наблюдала за интересным феноменом, как у нее на глазах ужас перед лицезрением смерти и горе от гибели подруги сменялись ощущением участия в важном событии, важном ее собственной ролью в нем, то есть отравилась не просто Алена, а отравилась Подруга Сони.

И, как бы подтверждая мысль Лидочки, Соня заметила:

– Ей уже все равно, а нам, живым, нести бремя. Так могла бы сказать и Татьяна Иосифовна, и нечто подобное она обязательно скажет…

– Не надо так жалеть себя, – не удержалась Лидочка, не терпевшая фальши. – Ты здорова, молода, у тебя все впереди.

– Друг бывает в жизни только один, – наставительно возразила Соня. – Второй может и не попасться на жизненном пути.

– А может и попасться, – заметила Лидочка.

Соня только отмахнулась.

– Это история, достойная пера Льва Толстого, – произнесла она с выражением, словно это был номер, с которым она выступала на детских утренниках. – Представь себе краснопресненскую школу, двух девочек в параллельных классах, обе бедные, но не лишенные способностей и амбиций. У Алены Флотской фактически нет матери. То есть формально она есть, но у нее очередной муж или любовник в Ташкенте или Питере, а ребенка тянет из последних сил бабка Маргарита, отсидевшая по лагерям и тюрьмам. А у меня все похоже, но еще проще. Если кто и сидел, то мой папаша за растрату или хулиганство – я его плохо помню. Он приходил к нам иногда по воскресеньям, от него пахло водкой, он давал мне конфеты, а маму тащил в постель.

– Ты можешь мне все это не рассказывать, – заметила Лидочка, которую вовсе не увлекала жизненная история Сони Пищик.

– Что любопытно, – продолжала Соня, не обращая внимания на реплику Лидочки, – мы в школе не очень дружили. Так, симпатизировали, но компании были разные. Можно сказать, Аленка была романтик и всегда оставалась на бобах, потому что ставила слишком высокую планку. Попрыгает, попрыгает возле нее воздыхатель и бежит к более доступной цели. Аленка же начинает переживать, кидаться вслед, но поезд уже ушел… А я жила проще, у нас была компания, мы знали, что мальчикам надо давать, а мальчики тоже полезны в личной жизни. Без особых иллюзий, но с интересом. Ну что говорить – я в девятом классе аборт первый сделала, а Аленка в институт девственницей поступила. В общем – истеричка.

– Это называется истеричкой?

– Разумеется. – Соня была искренна. Судя по всему, она была грудастой толстушкой с круглыми коленками, рано созревшей и соблазнительной для сверстников. В десятом классе Соня Пищик была притчей во языцех – не шлюха, но девочка с большим жизненным опытом. А к тридцати она уже стала младшей по чину подругой той самой Аленки, к которой в школе относилась снисходительно и даже с некоторым презрением.

– Я все пела, это дело, – продолжала свой рассказ Соня. – А зима катит в глаза. Школа позади, я сделала попытку поступить в институт, но тут наш папочка совсем слинял – нашел себе другую сексуальную партнершу, денег – ни фига. Мои парни готовы были сводить в кабак и даже на концерт рок-музыки. И концы. Я знала, что должна платить. И мне, честно говоря, нравилось так платить. Я ужасно сексуальная. С Петриком у меня такой роман был – ты не представляешь! Он меня раз в такси на заднем сиденье трахнул – представляешь?

Петрика Лидочка еще не знала, так что не смогла оценить значимость этого воспоминания. Разговорчивость Сони ее утомила, но она не могла ее остановить, понимая, что в значительной степени это – реакция на шок, который испытала Сонька, увидев мертвую Алену.

– В институт я провалилась, но мама устроила меня в районную библиотеку. Сначала я думала, что рехнусь в бабском коллективе. Но потом поняла, что если отдавать работе лишь минимум времени и ни грамма души, то можно прожить и на доменном производстве. У меня даже появились кое-какие поклонники, я чуть замуж не выскочила, но он в Израиль уезжал, а я подумала – как я буду жить, когда вокруг одни евреи? Это же точно антисемиткой станешь. А дети пойдут? Как им жить с антисемиткой-матерью?

– Проблема, – согласилась Лидочка. Соня выпила еще коньяку.

– Завершаю эпопею, – сказала она. – В своей карьере я попала в библиотеку Тихоокеанского института. С повышением и в поисках мужика. Было это года три назад. И вдруг вижу – Аленка Флотская, из нашей школы, за книжкой ко мне приходит. Я чуть не расплакалась от радости – все же родной человек! И ей было приятно меня встретить. Она к тому времени кончила институт, поступила в аспирантуру – все же у бабки Маргариты сохранились какие-то связи, да и сама Аленка – голова номер один. И расцвела она как роза. Ты не представляешь. Я тебе покажу…

Вдруг Соня закручинилась, из ее глаз медленно выкатились слезы.

Лидочка поняла недосказанное: я тебе ее покажу… на похоронах.

Соня отдышалась и продолжала:

– У нее как раз тогда кончался роман – трагически. Он женился на другой. У Аленки такое свойство – глупость почти психическая: она всегда любила не тех, кого надо.

Соня поднялась с дивана и, продолжая монолог, начала неспешное путешествие по комнате, как следопыт в джунглях, исследующий пути к логовищу зверя. Ему все важно в пути – и где была лежка, и чем питался зверь, и какую ветку сломал.

– Ты была за границей? – спросила Соня. – Не отвечай. Я сама отвечу. Япония?

– Китай и Бирма.

– Жалко, что не Япония. Китай и Бирма – страны бесперспективные. Мы с Аленкой в прошлом году в шоп-тур ездили, в Эмираты. Честно говоря, пожалели, что ввязались. Доходы мизерные, унижения страшные, а я чуть было в публичный дом не попала – оказалась очень во вкусе турецких гаремов. Не веришь?

– Верю.

Лидочка не поверила. Хотя, честно говоря, вкусы турецких гаремов были ей незнакомы. И откуда взялись турки в Эмиратах, она не знала.

Наконец Соня справилась со своими чувствами и продолжала:

– Институт наш не очень большой, и молодежи сначала было мало. Так что мы с Аленкой оказались в «звездах». И в устном журнале, и в капустниках – нас мужики тянули. Обычная академическая жизнь. Я думаю, что мы даже нашли свое счастье. Все своим чередом. У меня возник один перспективный мужик, немолодой уже, но, сама понимаешь, кому в нашем бальзаковском возрасте нужны молодые? Мне тридцать минуло… Правда, недавно. Никогда не дашь?

– Не дам, – согласилась Лидочка.

– И тут эта трахнутая перестройка. Это не значит, что я против демократов или перестройки вообще. Перестраивайтесь сколько угодно. Тебе надоело?