Дорога издалека (книга вторая) - Мамедназар Хидыров

— Прощай, друг! Дай бог встретиться! Удачи тебе во всем! Будь счастлив!

— Здоровья вам, Николай Петрович! Великое спасибо за все!

Уплывает перрон под навесом на массивных столбах. Все быстрее мелькают тополя ташкентских улиц. Поезд торопится к югу, туда, где Самарканд, Бухара, дальше — Керки, благодатные берега Аму…

После пересадки в Кагане поехали совсем медленно — железную дорогу еще полностью не восстановили. Подолгу стояли на станциях. Нобат, прихрамывая на раненую ногу, выходил в степь, вглядывался в однообразные желтеющие дали. Ветер здесь дул обжигающий, солнце палило, весенние травы уже погорели, крошились в труху под ногами. Желто-бурые беркуты с важностью восседали на столбах. Безлюдная засушливая степь словно бы таила что-то угрожающее.

А когда, наконец, проехали город Карши, потянулись места, знакомые Нобату с отроческих лет. С того незабываемого, уже далекого времени, когда пришел он безбородым юнцом на стройку этой стальной колеи, сделался подручным у замечательного человека — Александра Осиповича Богданова, питерского большевика.

…Вот оно, то самое место, где стояла возле самых рельсов хибарка, в которой тогда жили они вдвоем с Александром Осиповичем!

— Вы мне что-то сказали, товарищ краскам?

Это спросил сосед по купе, пожилой узбек. Он не навязывался с обычными в дороге разговорами, но сейчас заговорил первый.

— Я? — Нобат с удивлением оглянулся. Оба стояли у окна в коридоре вагона. Должно быть, Нобат не заметил, как начал вслух высказывать свои мысли. — Простите, я не вам… — он замешкался, покраснел, смущенно улыбнулся. — Места эти мне хорошо знакомы, вот в чем дело. Строил дорогу здесь, когда молодой был.

— А-а, да, да, — покачал головой собеседник. — И потом, очевидно, война, теперь опять в родные места?

Нобат растерянно кивнул.

— Простите, — очень вежливо вновь заговорил сосед. — Я вижу, вам нелегко стоять. Не хочу утомлять вас беседою, но давайте, ради знакомства, партию в шахматы. Будем знакомы, — он протянул руку! — Бабакадыр Исмаили из Термеза, учитель.

Нобат обернулся, наконец, к неожиданному собеседнику, потом пожал руку, назвал себя. Однако шахматы?

— Н-нет, извините меня. Шахматной игре… не обучен.

— О, это даже интересней! — бородатое скуластое лицо Исмаили осветилось не по-стариковски озорною улыбкой. — Вот я вас и научу. Идемте же!

От самого Карши они в купе ехали только двое. Исмаили живо извлек из хурджуна шахматы, доску, раскрыл, высыпал фигуры, предложил Нобату жребий — Нобат вытянул себе черные. И пошла наука. Всего час потребовался новичку, чтобы усвоить правила ходов для каждой из фигур. Потом — стратегия битвы в целом, тактика отдельных ударов. Да ведь это же настоящая школа военного искусства! Так Нобат и сказал своему учителю.

— Верно, — согласился тот со спокойною улыбкой. — Говорят, товарищ Ленин очень любит шахматы, они для него и отдых, и развлечение.

— Что вы говорите?! — черные навыкате глаза Нобата вспыхнули восторгом. — Значит, это — игра высоких умов?

— Да, вы правы.

Первые несколько партий Нобат, конечно, проиграл. Однако Исмаили давал своему «противнику» подумать, осторожно подсказывал, как строить оборону, готовить наступление. И ученик оказался способным — на последнем часе пути перед станцией Самсоново одержал вполне самостоятельно полную победу — мат при почти равном числе фигур.

Дороги обоих спутников отсюда разошлись. Учителю Исмаили предстояло ждать каравана с вооруженным эскортом, чтобы добраться к себе в Термез. А Нобату — рукой подать: четыре версты до станции Керкичи, там на паром, через Амударью, — и в Керки, к месту службы.

Они простились, обменялись адресами. Нобат мигом сговорился с узбеком-арбакешем, который вез какую-то кладь на переправу. Закинул свой солдатский мешок и фанерный чемоданчик на арбу, сам зашагал, прихрамывая, за нею следом.

Солнце садилось, земля дышала предвечерним жаром, когда они спустились к реке. Паром только что прибыл. Четверть часа — и он, нагруженный, с людьми, лошадьми, арбами, уже отвалил от берега, разрезая мутные упрямые волны, потянулся на середину пустынного многоводья. Еще полчаса единоборства с норовистой Аму — и вот уже надвигается желтый бугор с бекской крепостью на вершине. Вокруг подножия город Керки, белые и серые домики, сады, кое-где минареты.

Уплатив арбакешу и паромщикам, Нобат пешком двинулся вверх по набережной, направляясь к Орда-базару в центре города. В чайхане Латифа, по словам коменданта в Самсонове, всегда останавливаются приезжие советские работники.

На заре нового дня

В тот памятней майский день все трое — мать Нобата, Донди и ее подросший братишка Байрам были заняты делом. Донди вышивала воротник у нового платья. Хоть и для дома — старое-то вконец износилось, пришлось потратиться из тех денег, что муж присылал, купить темно-синего кетени у заезжего торговца. Молодая женщина, сидя в дверях дома, поглядывала на свекровь, которая хлопотала возле тамдыра. Там дело двигалось вовсю.

«Гуп-гуп» — глухо ударялась мешалка о дно деревянного корыта, в котором уминалось тесто.

— Подошло, видать, — проговорила матушка Бибигюль. — Вот-вот можно резать да раскатывать. Поди, милый, принеси пиалы, заварку. Попьем чайку, а там снова за дело.

Мальчик убежал в дом. Донди отложила рукоделие. Нужно принести колючки, кинуть в тамдыр, зажечь. Пока пьют чай, огонь прогорит, глиняные стенки тамдыра прокалятся. Тогда успевай только раскатывать да внутрь лепить продолговатые, овальной формы чуреки.

Бибигюль-эдже накрыла крышкой корыто с тестом. Байрам принес чайники, снял с очага кипящий тунче, разлил кипяток, заварил. Только все трое молча пригубили наполненные пиалы, стукнула калитка, во двор шагнул коренастый парень в сером тельпеке, коричневом, с заплатами, халате.

— Салам! — парень торопливо поклонился. — Изобилия вашему дому! — Вот, — он сунул руку за пазуху, достал какую-то белую бумагу, — вам письмо. От Нобата Гельды, красного командира, так мне сказали. От вашего сына вам, значит, тетушка.

И он протянул старушке Бибигюль плотно заклеенный конверт с марками. Бибигюль-эдже неуверенно, обеими руками взяла письмо, явно не понимая, что с ним следует делать.

— Спасибо, сынок, да возблагодарит тебя аллах! — проговорила она. — От Нобата-джана, говоришь? Письмо? Вот хорошо-то как! Да ты пройди, садись, чаю выпей! Видать, умаялся бегамши… Заодно и прочитаешь, что написал сыночек наш.

— Тетушка, благодарю! — парень опять поклонился неловко. — У меня служба, дела срочные. А потом… ведь я и… В общем, буквы кое-как только разбираю… Научусь, вот погодите! — Он поборол смущение, видно, стыдился неграмотности при своей-то службе в ревкоме большого аула. — Тогда и чаю выпью, и прочитаю вам, что ни попросите!

И он удалился.

Донди сразу встала с места, взяла в углу, на мешке с пряжей, ножницы, которыми срезают ворс у ковра, когда ткут его. Надрезала конверт, из него выпала бумажка, тоненькая, белая, на ней что-то написано. Что? Донди осторожно подняла бумажку с кошмы, развернула, оглядела со всех сторон. Буквы, три-четыре строчки… О чем они говорят?

Старушка, не моргая, глядела на невестку. Донди обеими руками держала бумагу, поворачивая так и сяк, все же, видимо, не решаясь признаться себе: ничего здесь не понять. Ничего!

— Матушка, — проговорила, наконец, Донди. — Кого-то нужно найти, чтобы прочитал. Я пойду, братишку с собой возьму. Бог даст, отыщем грамотного человека. Поблизости-то я никого не знаю.

— Вот и ладно, доченька, — кивнула Бибигюль-эдже. — Подите, а у меня тесто ведь не ждет… Возвращайхесь с доброй вестью…

Донди живо собралась и ушла вдвоем с Байрамом.

Не два и не три часа миновало, как они скрылись за калиткой. Вот уже и солнце село, густые сумерки опустились на Бешир. Давно испекся в тамдыре чурек; теплые лепешки Бибигюль плотно закутала в сачак. Наконец — шаги, скрипнула калитка, И вот они оба — Донди и Байрам.

— Ох, матушка! — у Донди даже голос дрожал от усталости, она без сил опустилась на топчан возле порога. — Ног под собой не чую… Где только мы не побывали, во всех концах аула. Десятка три людей, не меньше, переспросила я, и ото всех один ответ: дескать, не умею читать, да и все тут! А чуть ли не каждый третий — либо мулла, либо ходжа. Амулеты продают направо и налево, а грамоте, оказывается, ни-ни… Будто слепые, право! Тоска меня взяла, поверьте, матушка, — она поднялась на ноги, развязала платок у себя на шее, вздохнула: — Нет, видно, самой нужно грамоте научиться. Вот и Нобат не однажды про это говорил… Школу, говорит, в ауле скоро откроем. Так я первая пойду учиться, — проговорила она и внезапно ладонь прижала к губам, с опаской глянула на свекровь, потом улыбнулась, спросила осторожно: — Вы, матушка, позволите мне? Ведь как получается: даже письма не прочесть от нашего Нобата…