Две жизни - Лев Александров

Он был столяр. Вся обстановка их уютной двухкомнатной квартиры была сделана его руками и сделана неплохо. Высокий, седой, с длинными казацкими усами, он внешне был воплощением благородства и чувства собственного достоинства. Жена его, добрая старушка, маленькая и сморщенная, говорила его словами, думала его мыслями. Муж принимал, как должное, ее почти религиозное поклонение. Большего самодовольства и самолюбования я не встречал ни до, ни после. В течение трех дней нашей жизни у него он говорил только о себе или о том, как он оценивает те или иные события. Оценки его были окончательными и обсуждению не подлежали.

В первый же вечер, обманутый внешностью Володи и его правильным московским произношением, он произнес целую речь о главных виновниках катастрофы, постигшей нашу страну — евреях. Это они создали панику и дезорганизацию в Москве, это они бросили все руководящие посты (а на руководящих постах были только евреи), подняли цены своими безумными тратами. Все они купаются в золоте, награбленном за его счет, за счет народа. Говорят, один вез с собой несколько чемоданов, наполненных сотенными. И т. д. и т. п… В его словах чувствовалась искренняя, тупая, нерассуждающая ненависть, глубокая и тяжелая, которую не искоренить никакой пропагандой. Крестьянам, особенно в маленьких местечках, антисемитизм не известен, так как неизвестны евреи. Но мещане в мелких и крупных городах, все эти "маленькие люди", тупые и ограниченные, ненавидят евреев. Во всяком случае при каждом удобном случае говорят об этом.

Мы прожили во Владимире три дня. Ходили в кино, в баню, стояли в очереди в столовую, приканчивали свои запасы, по вечерам пили чай и разговаривали с хозяином. А через три дня пришла наша команда Мы присоединились к ней, получили продукты (колбаса "собачья радость", сухари, концентраты) на пять дней для следования пешком в Муром. Нас разбили на отделения, и мы с Володей попали под начало маленького краснощекого пацана двадцать третьего года рождения, бывшего студента первого курса Московского Геологоразведочного института, по имени Вадим (фамилию забыл), уроженца Владимира. Мы, трое студентов, сразу же решили, плюнув на команду (Вадим — несмотря на свое начальствующее положение) поехать в Муром на поезде. Целый день стояли в очереди за билетами, и зря: вагоны брались с боя с помощью кулаков. Действуя втроем, мы посадили через буфер Вадима, как самого легкого, кинули ему свои мешки, он бил сверху по чужим рукам, цеплявшимся за поручни и за нас, мы повисли на подножке — и поехали. Потом перебрались в вагон, нашли места на верхних полках, где сидели, скорчившись, двенадцать часов до станции Волосатая в шестидесяти километрах от Мурома.

Никогда не забуду этого вагона: полутемного, душного, битком набитого «мобилизованными», едущими неизвестно зачем и куда. Как подл и грязен может быть человек! В вагоне сидели две девушки, скромные и тихие. Всю дорогу, все двенадцать часов, весь вагон, заполненный молодыми, здоровыми парнями, забавлялся тем, что говорил все самое грязное, что может придумать воображение городских двадцатилетних оболтусов, изобретая самые неестественные извращенные картины, нагромождая ругательства и угрозы. Девушки боялись пошевелиться.

Рано утром мы приехали в Волосатое, и нам объяснили, что этот поезд дальше не пойдет, а вечером придет другой. Мы слезли на этой станции, где бабы зарабатывали бешеные деньги, продавая по пятерке сырые картофельные лепешки размером с два пятачка.

Мы замерзли и пошли в деревню. После долгих просьб нас пустили в избу. Хозяин — старик, инвалид первой войны, отравленный газами. Простота нравов в этом семействе нас забавляла. И хозяин и хозяйка совершенно просто и, очевидно, машинально пересыпали свою речь матом. Нас напоили чаем, хозяин рассказал про ту войну и рассуждал об этой. В победе немцев он был уверен.

Вечером мы сели в поезд, все трое в разные вагоны, и поздно ночью приехали в Муром, самый паршивый городишко изо всех, мною виденных. Я вышел из вагона. Темнота была абсолютная. Разыскать что-нибудь и кого-нибудь немыслимо. От вокзала до города три километра. С трудом нашел военкомат, но даже протиснуться не смог внутрь, — все было забито греющимися. Всю ночь я ходил по городу, иногда бегом, чтобы согреться. Утром с трудом пробился в помещение почты и встретил там Володю и Вадима. Пытались пообедать в единственной городской столовой, но не удалось.

К вечеру мы полностью уяснили себе положение дел. Муром, маленький тридцатитысячный городишко, был переполнен беженцами, учреждениями и институтами, эвакуирующимися из Москвы и Ленинграда, и, главным образом, беспаспортными бродягами, мобилизованными в разное время в ряды Красной Армии. Спать и есть было негде. Команды мобилизованных должны были в принципе через пересыльные пункты распределяться по запасным полкам для формирования перед отправкой на фронт, а с одиночками никто даже не разговаривает. Впрочем,7 и с командами стояла полная неразбериха. В пересыльном пункте творилось нечто невообразимое. Чтобы зайти внутрь, надо было потратить полдня.

Несколько слов общего характера.

У нас, шатавшихся по России в командах и в одиночку в эту страшную зиму сорок первого года, создалось впечатление полного развала. Никто не знал, что с нами делать, никто ничего не хотел делать, некому было что-либо делать. Нам казалось, что если изредка еще ходят поезда, иногда открываются магазины, и в каких-то учреждениях немногие чудаки чем-то пытаются заняться, — это случайность, недоразумение. На путях месяцами стояли и ржавели составы с оборудованием, целые заводы. Никто ими не занимался, а по стране ходили, голодали, мерзли и ничего не делали сотни тысяч здоровых мужчин. Мы были так подавлены этим, что уверились: страна накануне катастрофы. Особенно сильное впечатление все это производило на Вадима. Он был честный мальчик, до сих пор свято веривший лозунгам. После того, как мы поняли, что с нами никто заниматься не будет, мы решили дожидаться команду. Нас долго нигде не пускали погреться. Наконец, в деревушке около Мурома нам разрешили зайти в избу поесть. Мы сварили кашу из наших концентратов, пили чай. У Вадима в мешке оказалась стандартная отмычка для дверей железнодорожных вагонов. Мы нашли на путях отцепленный пустой спальный вагон, забрались в промерзшее купе и, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на диванах. На путях стояли вагоны с печками, но они были переполнены эвакуированными. Так прожили мы несколько дней, доедая наши запасы. Наконец они кончились. Команды нашей все не было. Пронесся слух, что в пересыльном пункте из одиночек начали формировать команды. Мы простояли целый день в очереди, и вечером нас с Вадимом записали. Володю оставили в Муромском военкомате: оказалось, что он умеет играть на аккордеоне и трубе, а военком захотел иметь свой оркестр.

В команде было двадцать человек. Одного назначили старшим, но он оказался неграмотным, и в помощники ему определили меня. Я собрал документы (справки о мобилизации, других документов ни у кого не было), получил направление в запасной полк на станцию Кулебаки в 60 километрах от Мурома, нам выдали по полкило хлеба, и мы поехали. Мы с Вадимом не ели уже двое суток и поэтому хлеб умяли моментально. Голод не унялся, но мы надеялись, что в полку нас покормят. На рассвете приехали в Кулебаки. Все утро мы провели на улице перед штабом полка с десятками других команд, прибывших вместе с нами и накануне, дожидаясь, пока начальство разберется в наших бумагах и решит, куда нас девать. К вечеру мы попали в батальон, помещавшийся в бывшей школе. Даже «старые» бойцы, прибывшие почти месяц назад, спали вповалку на полу в классах и коридорах. Два раза в день давали по тарелке жидкого супа. Военная подготовка была рассчитана на месяц и заканчивалась выстрелами из винтовки по мишеням (каждый боец имел право истратить три патрона), после чего — маршевая рота и на фронт. Выяснив, что кормить нас собираются только завтра во второй половине дня, мы с Вадимом решили поискать что-нибудь получше. Я раздал ребятам документы. Мы вышли во двор в два часа ночи и пошли на вокзал. Было очень темно, и мы заблудились в пустом незнакомом поселке. Встретили женщину и спросили, как пройти на вокзал. Нам повезло. На свете все-таки не так уж мало простых и хороших людей. Она сказала:

— До вокзала верст пять. Куда вы пойдете в три часа ночи? Переночуйте у меня, а завтра пойдете.

Лет сорок пять. Муж и сын в армии. Она отнеслась к нам с материнской жалостью и нежностью. Впервые за много бессонных и голодных дней и ночей мы очутились дома, не у себя дома, но дома. Она прекрасно видела, что мы голодны, скоро на столе появилась буханка хлеба, чугун картошки. Потом напоила нас чаем и уложила спать, постелив на пол матрацы с простынями и наволочками. Мы разделись (!) и спали под одеялами. Утром мы умылись, что также приобрело для нас прелесть новизны, выпили чай и ушли. У нас не было денег. Поэтому мы хотели отдать ей единственную нашу ценность — кусок мыла. Она не взяла. Имя ее я забыл.