Под стеклянным колпаком - Силвия Плат

Затем Бадди одолжил машину все у того же доктора, который когда-то сам переболел туберкулезом и был поэтому весьма чуток, и мы отъехали, как только зазвенел, возвещая о начале часа прогулок, санаторский звонок.

Бадди и сам никогда не ходил на лыжах, но сказал мне, что дело это в принципе крайне простое, а поскольку ему не раз доводилось наблюдать за тем, как лыжные инструкторы обучают новичков, он и сам сумеет показать мне все, что требуется.

Первые полчаса я добросовестно взбиралась по миниатюрному склону изо всех сил отталкиваясь палками, а затем честно съезжала вниз. Бадди, казалось, чрезвычайно радовали мои успехи.

— Чудесно, Эстер, — объявил он после моего двадцатого спуска. — А теперь попробуем вон с той горы.

Я сбилась с шага, покраснела и чуть не рухнула наземь.

— Но, Бадди, я ведь еще не умею ходить на лыжах зигзагом. Все, кто спускается с этой вершины, умеют ходить зигзагом!

— Да тебе и съезжать-то придется только до половины дистанции. А дальше лыжи сами понесут тебя.

И Бадди препроводил меня к подъему, показал, как вдеть руку в веревочную петлю, велел обхватить ее пальцами и начать подъем.

Мне почему-то не пришло в голову отказаться.

Я обхватила пальцами грубую, резко саднящую на ощупь веревку, так и норовящую из них вырваться, и решила начать подъем.

Но веревка поволокла меня, качая из стороны в сторону с такой быстротой, что я и думать не посмела о том, чтобы отпустить ее на середине дистанции. Передо мной шел лыжник, и следом за мной шел лыжник, и в ту же минуту, как я отпущу веревку, меня опрокинут и забьют лыжами и палками, а затевать такой кавардак мне совсем не хотелось, поэтому я поднялась до самого верха.

И только там, наверху, хорошенько призадумалась.

Бадди снизу вычислил меня по красной куртке и понял, что я колеблюсь. Его руки метались в воздухе, как мельничные ветряки цвета хаки. И тут я осознала, что он призывает меня воспользоваться освободившейся лыжней. Но пока я, с пересохшим горлом и в полном смятении, не знала, с чего начать, белая тропа, ведущая к нему, расплылась у меня перед глазами.

Лыжник заступил на нее слева, другой лыжник заступил на нее справа, и руки Бадди лихорадочно трепетали в отдалении, как антенны, облепленные какими-то крупными насекомыми, вроде стрекоз, или как два разволновавшихся от собственных призывов восклицательных знака.

Спуск передо мной образовывал некое подобие амфитеатра. И я поверх него посмотрела вдаль.

Огромный серый глаз неба был обращен ко мне, затянутое пеленой тумана солнце сфокусировало все свои белые и молчаливые дали, обступившие и теснившие меня с четырех сторон: холмы, и холмы, и холмы — сфокусировало их на тесном пятачке у меня под ногами.

Внутренний голос убеждал меня не быть идиоткой, спасать собственную шкуру, снять лыжи и пешком сойти вниз, хоронясь в тени растущих по склону елей, — упорхнуть отсюда, подобно перепуганному комару. Мысль о том, что я могу разбиться насмерть, сформировалась во мне и бесстрастно произросла, как дерево или цветок.

Я прикинула на глазок расстояние, отделявшее меня от Бадди.

Теперь он стоял, сложив руки на груди, и, казалось, успокоился. У него за спиной была загородка из чего-то типа железнодорожных шпал — безмолвная, коричневая и ровным счетом ничего не значащая.

Подойдя к самому краю спуска, я вонзила наконечники палок в снег, оттолкнулась и пустилась в полет, который, как я понимала, мне не дано было прервать ни мастерством, ни предельным усилием воли.

Я полетела как стрела.

Поднявшийся между тем встречный ветер ударил меня по губам и разметал в горизонтальной плоскости мои волосы. Я спускалась, но белое солнце почему-то не трогалось с места, не поднималось ни на дюйм. Оно висело над волнистой грядой холмов — не знающий старости поводырь, без которого наш мир давно бы оказался в бездне.

И нечто крошечное, но отзывчивое в глубине моего собственного тела рванулось навстречу ему. Я ощутила, как мои легкие переполняет восторг сущего, восторг наслаждения этим великолепием — воздуха, гор, деревьев, людей. Я подумала: «Вот что такое счастье».

Я проскочила мимо спускавшихся зигзагом лыжников, мимо новичков и экспертов, я проскочила долгие годы сомнений, сконфуженных улыбок и компромиссных решений. Я полетела в свое прошлое.

Люди и деревья по обе стороны от меня казались темными сводами туннеля, а я рвалась на яркий и ровный свет в самом конце его, рвалась, словно к камешку на дне пруда, словно к белому и славному младенцу в глубине материнской утробы.

На зубах у меня скрипело нечто вроде гравия. Ледяная слюна струилась по горлу.

Лицо Бадди зависло надо мной, огромное и безобразное, как сорвавшаяся со своей орбиты планета. Чуть поодаль были видны и лица других людей. На чистой белизне ландшафта за спиной у Бадди чернели какие-то пятна. Один за другим, подобно ударам старинных часов моей крестной, фрагменты мира приходили, возвращались на прежние места, мир понемногу становился узнаваемым и знакомым.

— Ты держалась молодцом, — прошептал мне на ухо такой знакомый голос. — Пока тебе не заступили лыжню, ты держалась молодцом.

У меня отстегивали лыжи, с земли подбирали мои лыжные палки, пропахавшие каждая сама по себе свою борозду. У меня за спиной высился деревянный забор.

Бадди снял с меня ботинки и несколько пар белых шерстяных носков, поддетых снизу. Его жирная рука ощупала мне ступню левой ноги, затем лодыжку, она перемещалась осторожно и неторопливо, словно в поисках припрятанного оружия.

Безучастное белое солнце стояло в зените. Мне хотелось понежиться на нем, пока я не стану чистой, тонкой и острой, как лезвие ножа.

— Я пойду наверх, — сказала я. — Я хочу попробовать еще разок.

— Нет, тебе нельзя.

Лицо Бадди скривилось, но на нем можно было прочесть выражение глубочайшего удовлетворения.

— Нет, тебе нельзя, — повторил он, улыбаясь, как при разговоре с приговоренной к смерти. — У тебя двойной перелом ноги. Тебя положат в гипс на долгие месяцы.

9

— Я так рада, что их казнят.

Кошачью мордочку Хильды исказил зевок. Она положила голову на руки и заснула. Пук зеленой, как желчь, соломы торчал у нее из волос и казался какой-то экзотической птицей.

Цвет зеленый, как желчь. Специалисты предсказывали, что он войдет в моду только осенью, но Хильда, как всегда, на полгода опережала события. Зеленый, как желчь, плюс черный; зеленый, как желчь, плюс белый; зеленый, как желчь, плюс бледно-зеленый — такова была теперь ее цветовая гамма.

Рекламные тексты, серебряные и ничтожные, распускали у меня в мозгу свои рыбьи пузыри. Они всплывали на поверхность с пустым всплеском.

Я так рада, что их казнят.

Я проклинала провидение за то, что время моего посещения гостиничного кафе совпало с Хильдиным. После почти бессонной ночи я была слишком тупа, чтобы изобрести какой-нибудь повод смыться, скажем за перчатками, носовым платком, зонтиком или записной книжкой, забытыми в номере. И наказанием за это стала долгая, смертельно скучная прогулка вдвоем с нею от дымчато-стеклянных дверей гостиницы до землянично-мраморных ворот здания на Мэдисон-авеню.

Всю дорогу Хильда казалась мне ходячим манекеном.

— Какая милая шляпка! Это ты сама ее смастерила?

Мне хотелось, чтобы Хильда, повернувшись ко мне, воскликнула: «Да ты что, спятила?» — но вместо этого она всего лишь выгнула, а потом вновь распрямила свою лебединую шею.

— Сама.

Накануне вечером я была на спектакле, героиня которого, одержимая дьяволом, говорила таким глубоким и низким голосом, что нельзя было догадаться, принадлежит ли он женщине или мужчине. Что ж, голос Хильды звучал точь-в-точь так же.

Она заглядывалась на собственное отражение в каждой зеркальной витрине, мимо которой мы проходили, словно бы затем, чтобы каждую минуту получать подтверждение, что она на самом деле существует на свете. Молчание, владевшее нами, было настолько глубоким, что частичную ответственность за него несла, должно быть, и я сама.

И поэтому я сказала:

— Какая это страшная история с Розенбергами.

Розенбергов должны были казнить в тот же вечер.

— Да! — воскликнула Хильда, и мне показалось, что в ней в конце концов проснулось что-то человеческое, что мне удалось затронуть живую струнку в кошачьей колыбели ее сердца. В момент, когда Хильда произнесла свое «да», мы уже находились в мрачном, как склеп, хотя и залитом утренним светом, конференц-зале, но по-прежнему оставались вдвоем, дожидаясь прихода остальных.

— Страшно, что такие люди живут на свете.

И тут она зевнула, и в ее бледно-оранжевом рту открылась огромная темная пропасть. Как загипнотизированная, я уставилась туда и не могла отвести взгляда, пока губы не сомкнулись и дьявол, прячущийся в глубине ее тела, не заговорил вновь: