Великое плавание - Зинаида Шишова

— Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? — с интересом спросил Орниччо.

— Об этом я ничего точно не могу сказать, — ответил секретарь, — возможно, что так.

Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.

— Что лигурийцы — забияки и хвастуны, это мне давно известно, — сказал он, — а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.

Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие.

ГЛАВА III

Жизнь па корабле и происшествие с картой адмирала

Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил.

Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину.

Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы.

За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.

Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.

Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на «Санта-Марии» и «Пинте» пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.

Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.

Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.

Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.

Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды.

Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может.

Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях.

Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.

Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.

Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.

Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встретило противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах.

Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.

Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа.

— Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, — как-то при мне сказал он синьору Марио, — иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.

Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.

Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали.

Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения.

Это произошло в понедельник, 10 сентября.

Недаром понедельник считается дурным днем. Повар наш с утра лежал в приступе лихорадки. Орниччо размешивал пищу в котле, а я занимался рубкой дров, когда прибежавший Хуан Родриго Бермехо закричал, что меня требует к себе адмирал.

— Только сними передник и хорошенько вымой руки, Ческо, — сказал он.

— Адмирал в большом гневе и только что упрекал своего секретаря за неаккуратность.

Я с быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где мессир стоял перед столом.

Что он был в дурном настроении, я заметил тотчас же, так как господин крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе желает удержать себя от лишних слов.

Я остановился перед ним и простоял молча время, достаточное для того, чтобы трижды прочитать «Аvе Мariа».

— Что ты сделал, негодный подмастерье! — вдруг крикнул адмирал резким голосом над самым моим ухом.

Внезапно я с ужасом заметил громадную дыру у себя на локте. Адмирал многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. «Я не хочу, — говорил он, — чтобы моя команда походила на португальских оборванцев, которые в дырявых карманах привозили жемчуг с Гвинейского побережья».

Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:

— Так-то ты выполняешь мои распоряжения! — и с такой силой потряс меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.

— Я все это исправлю вечером, мессир, — пробормотал я, — я только что рубил дрова.

— Вечером? А о чем ты думал все эти недели плавания? Да и откуда ты возьмешь образец карты, разве ты ее не сжег, несчастный?! — закричал адмирал.

И только тут я обратил внимание на небольшой сверток, который лежал перед ним на столе.

Развернув его, он ткнул меня носом в карту.

— Посмотри, что ты сделал! — сказал он.

Это была карта, которую я перерисовал перед отъездомиз Палоса. И все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не она. В углу карты я поставил три буквы: F. R. Р., что означало: «Francisco Ruppius pinxit» — «Писал Франциск Руппиус». Такие отметки на своей работе делают настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас я уже не совершил бы такого тщеславного поступка, и мне было стыдно сознаться в нем адмиралу.