Ротмистр - Вячеслав Юрьевич Кузнецов

скользя босыми ногами по глине и поминутно падая. Аноха вскидывает револьвер, пуля точно бьет между лопаток убегающего, по белой рубахе расплывается кровяное пятно. Курилло падает на колени и валится лицом в грязный снег.

Аноха кивает головой:

— Этому шустрому пусть ротмистр яму роет. И себе заодно…

Солдат подходит к столбу, к которому привязан Гуляков, и перерезает ножом веревку на его руках. Раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но не успевает: ротмистр неуловимым движением перехватывает у него нож, взмахивает им, солдат хрипит, вытаращив глаза и зажимая рукой горло — между пальцев бежит, пузырясь, кровь.

Гуляков вскакивает на стол, хватается за перекладину вверху, обнимает ногами шею другого набежавшего солдата, делает быстрое стригущее движение ногами, и шейные позвонки с хрустом прелого хвороста ломаются.

Завидев неладное, с опушки леса спешат трое комиссаров, путаясь в полах шинелей и на ходу доставая револьверы.

Движения тренированного тела выверены и быстры. Кошкой спрыгнув со стола, Гуляков в три длинных прыжка преодолевает расстояние до оставшихся из всей компании Анохи и еще одного солдата. По пути, не сбавляя хода, подхватывает торчащий в бревне топор и точным броском посылает его в спину уже развернувшегося, чтобы бежать, солдата. Издав утробный булькающий звук, тот валится в наполовину засыпанную могилу Мартынова.

Гуляков и Аноха схватываются, катятся по земле, офицер пытается вывернуть из ладони Анохи револьвер, ему это почти удается, но кто-то из подбежавших красных сходу бьет Гулякова по голове рукояткой маузера.

Ротмистр приходит в себя и видит перед глазами комья красного от крови снега. В полубреду его сознание извлекает из памяти почему-то рассыпающиеся по столу кусочки шоколада. Он пытается улыбнуться и слышит где-то рядом глухой голос Анохи:

— Топор, топор дайте — башку снесу суке!

Другой голос его останавливает:

— Ну-ка, погоди, погоди…

— Да товарищ Рапота, чего годить! Сделай милость, дай я его успокою! Вон сколько мужиков навалял, паскуда!..

Ротмистра переворачивают на спину, и он сквозь пелену забытья, цепляясь за оставляющее его сознание, видит контуры наклонившегося над ним знакомого лица унтер-офицера Рапоты.

Тот рявкает в ответ на возмущенный гомон:

— Отставить, я сказал! Я его допросить должен. К лошадям его…

ГЛАВА 7

Уже совсем вечер, и темнота из углов неотвратимо захватывает центр ангара. На верстаке в подстаканнике плавится, беспокоясь на сквозняке, толстая свеча. Гуляков, не зная, что сказать, стоит молча, не обращая внимания на грохот железного листа кровли, загибаемого ветром прямо над их головами.

Священник трогает висящий на груди потемневший, в медной патине наперсный крест — осторожно, будто сомневаясь в его материальной сущности.

— Эх, крест святой, как самовар у плохой хозяйки, срамота…

Гуляков откашливается, берет стакан с водой, подносит ко рту, но не пьет, поставив на верстак.

— Рапота отвез меня в лагерь красных, налил водки и положил спать, приставив караульного…

Батюка приносит валявшуюся неподалеку сваренную из металлического уголка табуретку, уже ржавую и гнилую. Подбирает полы рясы и осторожно присаживается, пробуя хлипкую конструкцию на крепость.

Показывает на стул с резной спинкой:

— И ты присядь.

— А разве на исповеди можно?

— Больно длинный разговор у нас с тобой. В ногах правды нет, а нам с тобой без нее никак, так ведь?

Под перекрытиями устроили драку вороны, сверху сыплется труха. Гуляков отодвигает стул чуть в сторону, чтобы видеть лицо собеседника, и продолжает:

— Утром Рапота выдал мне длинную шинель красноармейского фасона. У него едва до стрельбы не дошло, когда его команда собралась меня вешать. Он сказал им: «Этот, хоть и контра, но боевая. Окопный пахарь, белых перчаток не носил, в рукопашную со мной ходил, солдата не гнобил, зря под пули не гонял. Мы вместе германца раком ставили, и я его перекую для нужд мировой революции»…

— И ты их взял, — с горечью пробормотал батюшка, отирая рукавом рясы воду с томика Евангелия — покоробившегося, с размякшей обложкой.

* * *

Учебники и тетрадки с загнутыми листами, со следами ног на них обильно устилают пол класса сельской школы. Стекол в окнах нет, бумаги по полу гоняет холодный ветер. С улицы доносятся звуки гармошки и пьяные крики, изображающие пение.

За соседними партами сидят Рапота и Гуляков в шинелях.

На доске перед ними мелом детским почерком начертано: «Къ чему холодныя сомнѣнья».

Рапота стучит папиросой по парте, дует в мундштук и зажевывает «Садко» в углу рта.

— Иваныч, ты пойми, зла тебе не хочу. Жизнь ребром стоит перед тобой. Или туда, или сюда. Посередке не усидишь. В той стороне — жена, ребенок, служба народу. А вон там — петля или штык в рот, даже пули не обещаю. Выйдешь сейчас без меня один на улицу — и пяти шагов не сделаешь, порвут. Да, ты казацких кровей, но золотопогонник же. Да в орденах весь, а для них они — не доблесть, а отягчение вины перед трудовым народом…

Рапота придвигается поближе:

— Я тебе больше скажу: сам порой боюсь, хоть и унтер простой. Я же механиком был на ткацкой фабрике до войны, брюки носил, в кинематографе бывал. А у этих — гопоты и пьяни посадской — разговор испокон веку был один: умный — на вилы. С медведем легче договориться, чем с этими…

Гуляков усмехается:

— И ты этому народу меня зовешь служить? Я, Рапота, отбоялся уже, будто не знаешь. Одной кровью с тобой по уши перемазаны. Умирать неохота, конечно, но боялся бы — давно бы гнил под березой где-нибудь. Смерть к страху липнет. Да и не за себя страшно.

— А если за своих душа болит, так чего выкобениваешься? Присяга у него… Ну, вздернут тебя тут вместе с присягой. А кто бабе с младенцем в Москве поможет? Там каждый за себя. Ну, вот так жизнь повернулась! Я тоже за царя жилы рвал, за империю зубами грыз сволоту всякую. Но — всё, нету её, империи! А мы-то есть с тобой. И есть власть, пусть народная, токарная, печная или еще какая. Любая власть от Бога.

Гуляков удивляется:

— Первый раз это слово слышу от тебя. А ты в Него веришь?

— Верю. По-своему. Под Брестом пуля в пряжку ремня угодила, а на Нарочи у гренадера штык отвалился с винтовки прямо на мне. Как не поверить. Но в церковь не пойду.

Гуляков встает из-за парты, прикрывает крышку и спрашивает тихо:

— А ты Георгии свои сберег, Рапота?

Тот подходит к окну, глядит на улицу, где горланит его воинство, и буркает, не оборачиваясь:

— Сберег. В потник зашил. Ну,