Дети белой богини - Наталья Андреева

Федор задумался. Потом промямлил:

- Должно, как ты. Понимаешь, Сан Саныч, темно было. И холод собачий. Задремал я. Выпил немного и задремал. На диванчике своем. Ну чего мне на улице делать, сам посуди? Слышу голоса.

- Какие голоса?

- Женский и мужской. Ну, думаю, Маша де­журит. Ты ведь к ней ходишь по ночам. Я уж при­вык. Как Маша дежурит, жди гостя.

- Но я ведь ходил к ней не каждую ночь! - с отчаянием сказал Александр. — А последнее вре­мя совсем не ходил!

- Да... А я почему-то на тебя подумал. — Про­бормотал Федор. - Хотя постой... Тот парень, он тоже того... Тихий. И голос у него ласковый.

- Какой парень? - хрипло спросил Завьялов.

- Лежал у нас один. Месяца два назад. Так они, бывало, ночами: «Бу, бу, бу. Бу, бу, бу».

- Разговаривали? С Машей? - Он невольно подался вперед.

- Ну да, - кивнул Федор и потянулся к бутыл­ке. - Еще, что ль, выпить? А, выпью! Вечером найдет моя, да и пропадет добро.

- Что это был за парень? - спросил Завьялов, глядя, как Федор выливает остатки мутной жид­кости в стакан.

- Высокий, на лицо приятный. Парень как па­рень, - сказал сторож, допив самогон.

- С Фабрики?

- А я почем знаю?

Вспомнил, что сам Федор не фабричный, из села. А.тот вдруг разговорился:

- У нас в больнице чего только не случается. Сам посуди, чего ж им еще делать? Вот и крутят романы. Как сериал пройдет, так и начинают шеп­таться. Даром что руки-ноги переломаны. А у кого и голова перебинтована. Да ты сам знаешь, ле­жал. Кто и женится потом. Всякое бывает.

- А ночью? Ночью они ходят?

- Кто? — тупо спросил сторож.

- Больные.

- А я за ними не слежу. Кто не может, тот не ходит.

- Последнее время кто крутил роман?

- Да вроде Лешка Митрофанов из шестой па­латы, мальчишка еще сопливый, да Роза. Та за­мужем. А что им мужья? Болезнь, она, как война, все спишет. Как из нее вышел, так и очистился. Конечно, оно только промеж выздоравливающих можно. У кого болит, тому не до любви. Да и хо­дячие, они не шибко бойкие. Все разговоры раз­говаривают. К чему мешать? Скучно им, пони­мать надо. А до дела и не доходит. У нас в боль­нице как? Молодые к молодым, а старухи про­меж собой шушукаются. Лешка-то выписался небось. Пора.

- А того парня как звали? Который с Машей по ночам разговаривал?        

- Не помню. Ты у Татьяны спроси. Я их, пока лежат, всех по именам помню, а потом никак. Знаю только, что с переломом к нам попал. Недо­лго он лежал, у нас такие не задерживаются. Но с Марией быстро снюхались.

Сторож опьянел и теперь не соображал, что женщина, о которой говорит, убита, а перед ним сидит ее несчастный муж. Завьялов же казнил себя: да неужели ошибся? Ревновал к Горанину, а там другое. Маше было двадцать пять лет. Моло­дая еще. Ему-то под сорок. Тихая, добрая, милая. Роман медсестры и симпатичного больного - со­бытие рядовое.

- И все-таки, насчет того мужчины в черной куртке. Мог это быть тот самый парень?

- Не. Не помню, - промычал сторож. – Бежал быстро.

- А куда бежал?

- Туда... К бедным...

- В Долину Бедных?

- А черт... Черт его знает.

- В руках у него что-нибудь было?

- Не. Точно. Не было.

- Да, может, он и не из больницы бежал?

- Может, и не... Не из... Больницы...

Федор теперь едва ворочал языком. Завьялов понял, толку не будет. Надо побеседовать с боль­ными. С Розой и Лешей Митрофановым. И с де­журным врачом. Но почему Герман этого не де­лает? Показания со сторожа снял в то утро, когда нашли Машу. И все.

-  Федор, тебя к следователю вызывали? - спросил на всякий случай.

- Не. Что ты, что ты! - замахал тот руками, потом тяжело опустился на лавку.

- Устал я... Ты Ирке скажи, здесь, мол, папа. Устал.

Завьялов вышел на улицу, и поежился от холода. Кто знает, сколько придется ждать автобу­са? Не надо было ехать. О парне, с которым Маша шепталась о чем-то по ночам, мог узнать и из дру­гого источника. Но что сделано, то сделано. Фе­дор убийцу описать не может. И опознать тоже не сможет.

Проходя мимо дома, стукнул согнутым паль­цем в окно. На пороге появилась хозяйка:

- Ну чего?

- Отец там, а бане. Лег.

- Что значит - лег? Вы пили, что ли? - зло спросила женщина.

- Я не пью, - пожал он плечами.

- Да знаю я вас! Все вы не пьете! Шатаются здесь всякие! Ха! Агент он страховой! Алкаш! А я-то, дура, уши развесила!

- У вас ребенок плачет, — заметил он.

- Ты у меня тоже сейчас заплачешь! Я вот ко­беля на тебя спущу! Агент!

Он заторопился к калитке. Женщина, ругаясь, скрылась в доме. Ребенок, действительно, надры­вался в крике.

...На счастье, автобуса ждать пришлось недо­лго. Он был почти пустой, кондукторша, глянув в его удостоверение, тихонько вздохнула. И ска­зала:                                 

- Я о вас читала. В газете. Что ж, так и не пой­мали его?

- Кого?

- Ну который в вас стрелял.

- Нет. Не поймали.

- Как же! Поймают они! - разозлилась вдруг женщина. - У-у-у! Сволочи! - И неизвестно кому погрозила кулаком.

В дискуссию он вступать не стал. Политичес­ких митингов в общественном транспорте не вы­носил. Бессмысленно это, только душу травить. На Пятачке вышел и направился к своему дому. Визит в больницу решил отложить на завтра. Что ни говори, а бывать там, где убили Машу, не хо­телось.

День второй

Ему не повезло. Михаил Сергеевич три дня назад уехал в областной центр, на семинар, а Леша Митрофанов и Роза уже выписались. Пришлось беседовать со старшей сестрой. Когда в больни­це наступил тихий час, она согласилась уделить ему немного времени.

Елену Иванову он, честно сказать, недолюб­ливал. И Маша на старшую постоянно жалова­лась. Есть, мол, у нее любимчики, которым все сходит с рук, — и опоздания, и прогулы, а с ос­тальных спрашивает по всей строгости. К тому же грязнуля, больничное хозяйство должным об­разом не содержит. Тайком излишки спирта сбы­вает налево, да и сама выпивает с врачами. Вы­писываясь, каждый считает своим долгом отбла­годарить медперсонал, коробки конфет в шкаф­чике у старшей не переводятся, деревенские везут родственникам кто молочные продукты, кто мясо, кто домашнюю колбасу. Каждую неделю в кабинете у главврача застолье. Ни простых мед­сестер, ни санитарок, естественно, не зовут.

А грязь потом за ними вывози. Именно из-за это­го у Маши со старшей были трения, одно время жена даже собралась увольняться. Но куда де­ваться? Ездить в соседний город? Далеко, да и неудобно. Здесь-то работа под боком, в несколь­ких минутах ходьбы. И Маша терпела. Ждала перевода - знакомая пообещала место в роддо­ме. Не дождалась...

Он же, как всякий любящий муж, начальство жены видел ее глазами. Естественно, осуждал и заочно не любил, не разбираясь в том, где прав­да, а где ложь. Столкнувшись с Еленой Иванов­ной на рынке либо в магазине вежливо здоровал­ся, но поспешно отводил глаза: чувств своих скрывать не умел. Но та была с ним ласкова - все-таки, сотрудник милиции. Хотя в N и считают Завьялова тихим и безобидным, но, как говорит­ся, в тихом омуте черти водятся. О его дружбе с Гораниным весь город знает, а Горанин может все, везде у него схвачено. И Машу Елена Ивановна из больницы откровенно не выживала, несмотря на конфликт. Выходит, и здесь все прикрывала широкая спина Германа.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});