Имбирь и мускат - Прийя Базил

Время шло, и гнев Карама перерос в нечто более коварное: леденящее душу предчувствие неудачи. В полночь к ним вышел сотрудник аэропорта и сообщил, что вылет перенесен на утро. Договорив, он тут же исчез за дверью, иначе вся ярость уставших пассажиров обрушилась бы на него. Когда Карам услышал объявление, у него не хватило сил даже посмотреть на негодяя, принесшего эту весть. Итак, все его надежды пошли прахом: напрасная трата времени и денег. Одна Сарна, пожалуй, будет рада. «Я тебя предупреждала», — скажет она.

Самолет вылетел из Джубы в четыре часа утра 2 июня 1953-го. Карам пристегнул ремень и попытался совладать с переполнявшим его оптимизмом. Всю ночь он примирялся с неудачей, и вот перед ним вновь замаячила надежда! Теперь Карам предупреждал себя, что в любой момент может случиться непредвиденное: поломка двигателя, вынужденная посадка — все, что угодно. Вероятность катастрофы велика, и ее нельзя недооценивать. Карам часто смотрел на часы и мечтал, чтобы пилот летел быстрее, а попутный ветер усилился. Он то и дело выглядывал в иллюминатор, отчасти ожидая увидеть там злорадное лицо истории, которая покажет ему язык и устремится вперед, к победе в этой гонке. Пока же они двигались с одинаковой скоростью.

Когда их самолет достиг максимальной высоты, весь мир потрясла весть о том, что Эдмунд Хиллари и Тензинг Норгей покорили Эверест.

Все места в самолете были заняты. Пассажиры смотрели в иллюминаторы, светившиеся, подобно маленьким экранам, на которых происходило многоцветное чудо рассвета. По всей Англии гостиные счастливых обладателей телевизоров полнились взволнованными соседями. Дети, скрестив ноги, сидели прямо на полу, взрослые выглядывали из-за спин друг друга — все они наблюдали за коронацией. Черно-белая картинка ничуть не умаляла ее великолепия.

Тяжелые двигатели самолета ревели. На улицах Лондона десятки тысяч людей приветствовали Елизавету II, прибывшую к Вестминстерскому аббатству.

Голос пилота пробился сквозь гул работающих двигателей: «Мы летим на высоте… До прибытия осталось…» Тем временем в аббатстве гул молитв, псалмов и песнопений пронзали крики «Боже, храни королеву!».

И вновь Карам начал переживать, что не успеет. Чертова удача! В этот миг левая рука королевы покоилась на эмблеме Ирландии, вышитой зеленым шелком, серебром и золотом на ее платье. Модельер Норман Хартнелл поместил символ удачи, четырехлистный клевер, на коронационный наряд. Может, поэтому фортуна оказалась на стороне Карама? Вся ее сила была вшита в новое платье королевы. Но постойте, разве могла хоть крошечная ниточка удачи в этой вышивке быть предназначена Караму?

Он просыпается. Слова «…храни королеву» беззвучно срываются с его рта. Он не слышит их, как не слышит и объявления пилота: «Дамы и господа, мы совершаем посадку в лондонском аэропорту Хитроу…» От внезапной перемены давления у Карама закладывает уши. Отвернувшись от пассажиров, Карам стискивает нос пальцами, плотно поджимает губы и раздувает щеки. В результате с ним происходит примерно то же, что и с Дороти, трижды щелкнувшей каблуками своих красных башмачков: он оказывается в другом месте. Не дома, а где-то, куда давно мечтал попасть… Карам смотрит на белые облака за окном и вдруг начинает видеть сквозь них. Лондон! Его взгляд бродит по городским пейзажам, пока не натыкается на Трафальгарскую площадь. Улица Уайтхолл кишит людьми. Дальше, у самого Вестминстерского дворца, народу столько, что нельзя и пошевелиться. Плотная толпа стоит неподвижно. Он смотрит на них с высоты птичьего полета и видит все в мельчайших подробностях — на такое не способна даже история. И вот у аббатства появляется экипаж в окружении всадников и пехоты. Толпа ревет, море рук колышется, подобно полю пшеницы, — это королева! Карам замирает. Он хочет рассмотреть все получше и, точно птица, планирует вниз. Ударяется головой о стекло. Сильно. Его соседка зовет на помощь. В следующее мгновение Карам видит стюардессу, на ее груди белым горит имя: Лиз. «Вы потеряли сознание, сэр, — мягко произносит она. — Наверно, это из-за давления».

История вновь перехитрила Карама. Точно мираж, она поманила его за собой и испарилась. Даже мемориальные чашки, которые он купил в Лондоне в день коронации, треснули или разбились по дороге домой. В глубине души Карам понимал, что они, как и его собственный исторический опыт, несовершенны. Все-таки он настоял на том, чтобы более-менее целые чашки выставили всем на обозрение, спрятав сколы и трещины от любопытных глаз гостей — гордое свидетельство поистине эпохального события.

Пережив разделение Индии в 1947-м, Карам стал остро чувствовать историю и никак не мог за ней поспеть. Раз за разом он предпринимал попытки догнать ее, но тщетно. Сарна любила подшучивать. «О нет, Джи, ты опять все пропустил? — спрашивала она с деланным сочувствием. — Мне так жаль, мистер Карам Сутра! Ты действительно пропустил, как твоя дочь повредила запястье, а сын первый раз в жизни накрывал на стол в гурудваре. Как жена возвращалась домой на матату,[5] потому что в городе у нее сломалась машина. Это все пустяки — подумаешь, две-три неприятности. Я бы спросила, не пропустил ли ты свою семью, но, кажется, ты слишком занят лондонскими дамочками. Джи, почему ты так подавлен? Я разве чем-то провинилась?»

И все же поездки Карама не проходили даром. Они превращались в байки, которыми охотно делились друг с другом все близкие. Братья и друзья обожали слушать истории про «чуть-чуть не успел» и «все пропустил». Особенно им полюбился рассказ про коронацию — отчасти благодаря виртуозному исполнению Карама, в котором стиралась грань между вымыслом и реальностью. «Открываю глаза и вижу прямо перед собой имя „Лиз“ на груди у стюардессы. Вот это да! — думаю про себя. — Только что смотрел на королеву издалека, а теперь мы с ней на дружеской ноге?!»

Спустя несколько дней после поездки в Лондон Карам болтал с друзьями, и вдруг Парамджит Сингх спросил:

— Кстати, а новости про Тена Сингха слышал?

— Нет вроде бы, — отвечал Карам. — А кто это?

— Кто это?! — поразился Парамджит. Остальные рассмеялись и затрясли головами. — Ну ты даешь, Карам, поехал в Лондон смотреть на королеву, а нашего народного героя пропустил! Тен Сингх — неужели ничего про него не слышал? В день коронации он забрался на Эверест вместе с каким-то англичанином. На самую верхушку! Теперь он у нас Царь Горы. Мы по радио слушали.

Пришел черед Карама смеяться.

— Тен Сингх!!! — Он захлопал в ладоши. — Кто вам такое сказал? Он не сикх. Он из Непала, а зовут его Тензинг. Тензинг Норгей!

Все так и обомлели.

— А-а-а… — протянул Парамджит и поднес руку ко рту. — А мы ведь даже объявили об этом в гурудваре. Молитвы в его честь читали.

Карам чуть не лопнул от смеха. Потом он подумал, что если бы не съездил в Лондон, то, вероятно, тоже стал бы жертвой недоразумения. Он отправился в Англию за новыми знаниями и ощущениями и, стало быть, все-таки их приобрел. Караму понравилось это чувство. Весь мир был его университетом, Лондон — спецкурсом по истории, а опыт — его профессором. Карам с радостью сдавал все экзамены, и каждая поездка казалась ему новой ученой степенью в науке жизни.

Сарна так и не примирилась с любовью мужа к Лондону. Ее сердце стало марионеткой в руках судьбы, и с каждой отлучкой Карама нити затягивались все туже. Они сдавливали грудь, мешали дышать, ранили душу, пробуждали в ней тайные страхи. Она не могла признаться Караму, что всякий раз заново переживает гибель Пхул. Эта утрата напоминала Сарне о той, о которой она никому не могла рассказать. Вот почему, оставаясь наедине с Пьяри и сынишкой Раджаном, она предавалась сумасшедшей любви. Сарна становилась чересчур заботливой: закармливала малышей лакомствами, следила за их сердцебиением, издалека наблюдала, как они играют в саду, боясь крепко прижать Раджана и Пьяри к груди или слишком долго смотреть на их пухлые щечки — вдруг сглазит. Нет, она припадала лицом к их одежде, чтобы поглубже вдохнуть детский запах, нежно ласкала теплые отпечатки на простынях, когда малыши поворачивались во сне. В солнечные дни, когда они бежали перед ней по улице, Сарна танцевала с их тенями. Да, нежить тени можно было без опаски — так проклятие ее любви не падет на самих детей.

Не в силах поведать мужу о страхе перед разрушительной силой своих чувств, она пыталась удержать Карама дома бесконечными упреками в неверности. Сарна думала, что простила измену. Но простить — значит поверить, а на это она была не способна. Регулярные отлучки мужа в Лондон укрепляли ее в мысли, будто именно там находится источник его порока. Уже сам отъезд был своего рода изменой, поэтому ей не требовалось прилагать большие умственные усилия, чтобы вообразить гнусные сцены. «История-шмандория!» — бормотала она, когда Карам вновь поднимал эту тему. По ее разумению, история была лишь прикрытием для мужниных плотских утех.