Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

- Ну хорошо, хорошо, увидимся дома.

Я прождал ротного командира еще час, но тут он встал и отправился завтракать. Сержант сказал мне, чтобы я тоже позавтракал, но не мешкал, потому что, если меня не окажется под рукой, когда ротный командир захочет меня видеть, он очень рассердится.

Я на это возразил, что мне полагается на завтрак часовой перерыв, как и всякому другому, но сержант настаивал, чтобы я вернулся как можно скорее. Я хотел было позавтракать в нашей столовой, чтобы посмотреть, как там кормят, но дневальный у дверей сказал, что завтрак от половины двенадцатого до часу, Я ему говорю - еще без трех минут час, но он говорит - уже поздно, и я тогда вышел на улицу и нашел ресторанчик в двух кварталах от нас. Я присел за столик, чтобы позавтракать, но был так зол на свою судьбу и так сильно проголодался, что совсем не мог есть, а только выпил две чашки черного кофе и пошел обратно в канцелярию.

Ротный командир вернулся после завтрака без четверти три. С ним пришли трое других офицеров, все тоже в розовых штанах. Они, как и говорил мне Виктор, называли друг друга по имени и, вспоминая в разговоре разных других счастливчиков, веселились вовсю. Они болтали почти целый час. Сержант только поглядывал то на них, то на меня, а меня прямо тошнило от всего этого. Я ужасно устал, и мне было совсем не весело.

Но вот приятели ротного командира ушли, и я уже думал, что теперь- то наконец отделаюсь, но тут он начал звонить по телефону. Сперва он позвонил своей матери, которая недавно приехала в Нью-Йорк, чтобы быть к нему поближе, и долго с ней разговаривал. Потом позвонил какой-то девушке или женщине, по имени Стелла. Он разговаривал с ней так, как люди его сорта говорят со знакомыми женщинами - живо и остроумно, пересыпая разговор шутками, сплетнями, смехом, - и то и дело повторял: "Послушайте".

Я спросил у сержанта, в котором часу отбой, и он сказал, что в шесть вечера, но сегодня суббота и поверки, вероятно, не будет.

- Мне что-то нездоровится, - сказал я. - Придется, видно, лечь и отдохнуть.

- С чего бы это?

- Я быстро устаю после воспаления легких, - сказал я.

- А где твоя койка?

- Мне еще не назначили.

- Где же ты собираешься лечь в таком случае?

- Дома.

- Дома? - сказал сержант. - Это где же?

- Мы с Виктором Тоска снимаем комнаты в "Большой Северной".

Сержанту это, видно, не очень понравилось, но он, наверно, вспомнил, что все, кому это было по средствам, жили не в казарме, так что он придираться не стал.

- Ладно, - сказал он. - Но чтобы ты мне был в столовой ровно в четыре утра, ни минутой позже, иначе будет считаться самовольная отлучка, а это тебе так легко не пройдет.

- Буду точно, - сказал я. - Можно теперь идти?

- Ты с ума сошел, - сказал сержант. - Конечно, нет. Тебя ротный командир к себе вызвал.

А ротный командир все еще разговаривал по телефону со Стеллой и все уговаривал, чтобы она слушала. "Послушайте, Стелла", - повторял он без конца и смеялся. Я редко на кого-нибудь злюсь, но этого сукина сына я просто возненавидел.

Было уже почти половина шестого, когда ротный командир кивнул наконец сержанту, и сержант мне сказал, что я могу явиться к командиру. Я снова проделал всю эту дурацкую церемонию, и этот человек, который был только что так очарователен по телефону со Стеллой, стал опять ужасно воинственным, готовым встретить грудью немцев. Он ни на минуту не отвлекался от мысли о том, какое трудное время переживает наша страна, с каким страшным врагом приходится нам сражаться и какие тяжелые испытания нас еще ожидают.

- Я просмотрел вашу карточку, - сказал он, - и, говоря по чести, не знаю, на что вы нам вообще нужны.

Я мог бы многое ему ответить, если бы я не был в армии, но я был в армии и поэтому промолчал.

- Полагаю, - продолжал он, - вам известно, что каждый солдат нашей армии готов лишиться глаза, лишь бы попасть в нашу часть, и, надеюсь, вы понимаете, как вам повезло, что вы здесь.

Я не считал, что мне так уж повезло, но держал язык за зубами.

- Ибо, - сказал он, - характер нашей работы здесь таков, что нашим людям даны привилегии, которыми солдаты регулярной армии не пользуются и не будут пользоваться до тех пор, пока их не демобилизуют - если им посчастливится дождаться демобилизации, - надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

Вот тут-то я и понял, что имел в виду Виктор, когда говорил об угрозах. Люди, которых ротный командир называл солдатами регулярной армии, могут никогда из армии не вернуться, их могут убить, а здесь, на этой службе, всегда есть возможность избежать такой участи, но для этого нужно тянуться вовсю.

- Если хотите остаться у нас, - продолжал ротный, - советую вам проявить себя как-нибудь получше, чем до сих пор.

Он заглянул в мою карточку и перечислил факты, составлявшие мой скромный послужной список.

- В армии три с половиной месяца, - сказал он. - Месяц в госпитале, две недели отпуска. Заслуги не великие, а - как по-вашему?

Убей меня бог, если я не сказал:

- Так точно, сэр.

Мало того, я почувствовал себя вконец виноватым, что заболел воспалением легких и провел столько времени в госпитале.

Но больше всего мне хотелось уйти поскорее домой и лечь в постель поэтому, вероятно, я с ним и соглашался.

Все это время, пока он обдумывал, как со мной поступить, он продержал меня на ногах в положении смирно. И не забыл намекнуть на то, что он может сделать со мной, если я не сумею проявить себя получше.

- Я обратил внимание, - сказал он, - что вы прибыли сюда из Калифорнии вместе с рядовым Фоксхолом и рядовым Тоска. Думаю, вы слышали, что произошло с рядовым Фоксхолом.

Я промолчал.

- Ну ладно, - сказал он. - Вы в роте "Д". Вы в общем списке. Если проявите себя хорошо, возможно, что и пробудете у нас некоторое время. Попробуем приспособить вас к нашему делу. Если не подойдете - что ж, я думаю, вы понимаете, что, поскольку вы не писатель, не режиссер и не директор студии, поскольку в области кино у вас нет решительно никакого опыта, мы сможем обойтись и без вас, если придется. А с другой стороны - все зависит от вас самих.

Ей-богу, я даже почувствовал благодарность за его доброту. Какое все-таки сложное существо человек: только что я умирал от усталости и желания лечь в постель, меня прямо-таки тошнило от презрения к этому типу, так он был ничтожен, и вдруг я преисполнился к нему благодарности только за то, что он сказал: "Все зависит от вас самих". Благодарности за признание, что и я к этому делу как-то причастен, что и я - реальная личность. Я даже загорелся желанием отличиться и доказать ему, что уж если мне поручат какое-нибудь дело, так ведь я такой человек, что в лепешку расшибусь, лишь бы угодить кому следует.

- Так точно, сэр, - гаркнул я.

- Ну вот, - сказал он, - обдумайте. Один неверный шаг и - вы понимаете...

Он щелкнул пальцами, и мне показалось - я его понял, однако немного позже убедился, что ничего не понимаю, и разозлился сам на себя, что вообразил тогда, будто понял. Хотел бы я знать, какого черта он имел в виду, когда щелкнул этак пальцами перед моим носом.

- Это все, - сказал он.

Я козырнул, повернулся кругом и подошел опять к сержанту.

- Можно теперь идти?

- Ты должен еще койку закрепить за собой, - сказал он. - Ну да ладно, можешь отложить до понедельника.

Я вышел на улицу и поехал на метро в город. Когда я пришел домой, Виктор уже спал. Вдруг он открыл глаза, но не шевельнулся.

- Убийство! - сказал он и тут же закрыл глаза и опять заснул.

Я взял гостиничную Библию и стал перелистывать и набрел на книгу Екклесиаст, в которой говорится, что все - суета сует. Но, по-моему, тут уж ничего не поделаешь. Раз мы живем, мы не можем не гордиться этим, какова бы ни была наша жизнь. А лев живет, не зная, как он красив. Орел живет, не зная, как он быстр. Роза не знает, что такое роза. Она не гордится благоуханием своим, и смрад ее разложения не угнетает ее.

А человек знает, что такое лев, и орел, и роза. Он постиг все сущее, и при виде упадка и разложения душа его омрачается и слезы выступают у него на глазах.

Знание - вот откуда суета, но это, вероятно, лучше, чем незнание.

Когда я заболел пневмонией, я впервые ощутил близость смерти, и мне это не понравилось. Я никогда еще не болел так серьезно. Болезнь была для меня школой, в которой я постиг бездну горькой премудрости. Японского мальчика, что просиживал возле моей постели, я воспринял как самого себя безмолвного, терпеливого, страждущего и обреченного. Маленький высохший апельсин, который он мне подарил, был даянием божьим, человек принес его в дар человеку в знак их общности, в знак того, что они ничто перед богом. В бреду я узнал много разных вещей, которым не научаешься, читая книги, и я дал себе клятву вспомнить о них, когда встану с постели. Слова, которые я слышал во сне, складывались в какую-то могущественную книгу, языка которой я прежде не изучал и все-таки понял: "Живи, да не прервется дыхание твое. Войди в цветущие розами сады, вдохни благоухание царственной розы. Пойди в городские винодельни, выпей чашу пурпурной дурманящей влаги. Да будет рука твоя правая чашей для груди возлюбленной жены твоей. Пальцы левой руки твоей сплети с пальцами ее левой руки, и уста свои сливай с ее устами от вечерней зари до утренней".