Бумажный занавес, стеклянная корона - Елена Михалкова

Навсегда.

Если бы Анжела могла, ушла бы пешком, да хоть и босиком, побросав все шмотье. Схватила б Никиту за руку и бежала прочь, не оборачиваясь. Но пришел Богдан и смотрел ласково, а говорил непреклонно, и, выслушав его, Никита без тени сомнения сказал: «Остаемся».

Анжела пробовала настаивать. Когда Грегорович ушел, вцепилась в мужа и заплакала – мол, не может здесь больше находиться, здесь рядом труп, она боится, ей невыносимо жутко, ее тоже убьют, милый, увези меня отсюда скорее, давай уйдем, умоляю тебя, не заставляй меня проходить через все это!

Никита был из тех мужчин, которые за юбку жены не просто держатся, а сидят под ней, точно гномики под грибом во время ливня. Периодически они осторожно высовывают наружу нос, убеждаются, что мир ничуть не изменился к лучшему, там по-прежнему мокро, зябко и вот-вот сдует, и облегченно прячутся снова.

По странному совпадению именно такие мужчины часто выглядят как покорители вселенной, дерзкой стопой попирающие черепа врагов.

Никита не мог не согласиться на мольбы жены.

И тем не менее это случилось.

– Ну что ты, зая, – удивленно сказал он, наливая себе пятую порцию бренди. – Богданчик же попросил. Не можем мы уехать.

Анжела ошеломленно уставилась на мужа. Он что, только что отказал ей?

Она запоздало сообразила, что нужно было не плакать ему в пиджак, а взять за воротник и поставить перед фактом: план меняется, и слушать они будут не Богданчика, а ее.

Нельзя отходить от традиционных методов воздействия. А сейчас уже поздно отыгрывать назад. Раз в год на Никиту находил неведомый стих, и он решал, что будет принимать решения «на том простом основании, что я мужчина», как говорил слесарь Гоша. За Гошей это подхватили люди, в подметки не годящиеся слесарю по душевным и прочим качествам. Нет, к Никите это, конечно, не относилось… Но иногда, когда муж начинал проявлять характер, Анжеле хотелось влепить ему хорошую оплеуху и напомнить, кто в их паре на самом деле носит штаны и командует парадом.

Никита начал пить, едва выйдя из-за стола. Грегорович, верный своим замашкам, вместо привычной Никите водки или хотя бы коньяка предложил гостям шампанское. Спорить с Богданом Вороной не осмелился. Но, едва улизнув, нашел Кешу и выцыганил у него бутылку бренди. «Эх, собутыльников толковых нету! – пожалел он, опрокидывая первую рюмку. – Ангел мой! Может, со мной за компанию?»

Отлично знал, поганец, что Анжела капли в рот не берет. Во-первых, для фигуры вредно, во-вторых, хоть у одного из них двоих должна быть трезвая голова на плечах.

– Мужская дружба – великое дело! – вещал тем временем раскрасневшийся Никита. – Ты же должна понимать, зая. Хоть у вас, женщин, такого и нет.

Анжела понимала, что Никита видится с Грегоровичем три раза в год на концертах, а в остальное время они с удовольствием пересказывают друг о друге самые грязные сплетни. А заодно выдумывают новые. Никите, положим, воображения не хватит, а вот с Богдана станется сочинить любую гнусность.

Рука Анжелы непроизвольно потянулась к сумочке.

Фотографии там уже не было. Когда она только нашла ее в кармане Никитиного пиджака, то первым побуждением было разорвать в клочья, вторым – выколоть глаза человеку на снимке, а третьим – спрятать и унести, зарыть в землю, сверху придавить могильной плитой, словно человека хоронишь.

Но она тут же сообразила, что муж хватится фотографии.

И тогда Анжелу охватил страх. Будто в лицо плеснули ледяной водой. Капли страха потекли по плечам, по спине. Казалось, даже одежда пропиталась холодным мокрым ужасом.

Возвратить фотографию в карман пиджака она не смогла. Невыносима была мысль о том, что Никита станет носить ее с собой. В растерянности Анжела сперва спрятала снимок в свою сумочку, потом догадалась, что, если он найдет его там, будет совсем худо. И не придумала ничего лучше, чем сунуть карточку под край ковра. «Выпала, залетела под ковер», – сочиняла она оправдания неизвестно для кого. Никита, обнаружив пропажу своего сокровища, вряд ли пошел бы к жене за помощью.

– Какой все-таки ужас, – вслух сказала она. – Кто это мог сделать, как ты думаешь?

Никита взглянул на нее удивленно, словно ответ должен был быть известен им обоим. Какой он красивый, внезапно подумала Анжела. Пусть слегка потасканный, но даже в этой потрепанности есть что-то безумно притягательное… Он стареет, лицо оплывает, вот уже и животик намечается, и как она ни следит за его питанием, ему удается тайком перехватить от нее то булочку, то гамбургер. Анжела, конечно, притворяется, что ничего не замечает. Пусть думает, что у него есть от нее тайны.

При мысли о тайнах лицо ее чуть не свело судорогой. Анжела быстро отвернулась, но Никита все-таки что-то заметил.

– Зая! Что с тобой?

Она быстро подняла руку к глазам и сделала вид, будто вытирает слезы.

– Джоник… Жалко его.

Прозвучало не слишком убедительно, однако Никита купился.

– Такой молодой, – без тени сочувствия к покойному подтвердил он. – Но знаешь, зай, он ведь сам нарвался. Я на стороне Богданчика. Нет, ты не подумай, убивать, конечно, великий грех! – муж перекрестился. – Но все мы грешники на этой земле…

Уронив эту многозначительную фразу, Никита задумчиво смолк. А Анжела, забыв о том, что только что притворялась вытирающей слезы, подняла на него сухие глаза.

– Как ты сказал? Богданчика?

– Ну а кого же! – Никита подошел к зеркалу, расстегнул рубаху до пупка и удовлетворенно рассмотрел свою грудь. – Кто еще мог это сделать?

– Кто угодно! Хоть я, хоть… – она хотела сказать «ты», но вовремя прикусила язык. – …Кармелита! Или этот его дружок!

– Андрюша? Зачем ему?

– А Богдану зачем? На него первого падают все подозрения!

На лице Никиты отразилась работа мысли. О подозрениях он явно не подумал.

– Надеюсь, милый мой, если ты задумаешь кого-нибудь прикончить, сначала посоветуешься со мной, – не выдержала Анжела.

– Чтобы ты меня отговорила?

– Чтобы я тебе помогла, горе ты мое!

Никита обдумал сказанное и утвердительно кивнул. Нет, не растрогался, как можно было бы ожидать. Не выразил восхищения тем, какая у него преданная и самоотверженная супруга. В представлении Никиты жена во всем должна помогать мужу, включая сокрытие следов преступления, и не ждать за это слов признательности. «Лучшая благодарность, детка – то, что я рядом с тобой!» – как поется в одном из его хитов.

– Вряд ли я соберусь кого-нибудь убивать, – хихикнул он. – Ты же знаешь, я человек мирный и порядочный. Максимум, романчик легкий могу завести на стороне…

Никита игриво подмигнул жене.

– За романчик я сама тебя убью, – очень спокойно сказала Анжела.

И быстро отвернулась, потому что эта чертова судорога, кажется, снова перекосила ей щеки.

Никита за ее спиной молчал. Озадаченно? Испуганно? Сердито? Анжела, обычно слышавшая оттенки его молчания не хуже голоса, на этот раз не могла разобрать, о чем он думает. Она многое бы отдала за то, чтобы напротив нее было зеркало, в котором можно было бы видеть его лицо.

Но зеркала не было.

Позади раздался какой-то шорох.

– Чуть не забыл, – Никитин голос звучал очень ровно, слишком ровно, как ей показалось. – Ты ничего у меня не брала?

2

Когда Татьяна Медведкина вплыла в комнату походкой от бедра, Бабкин с Илюшиным на несколько секунд потеряли дар речи. А заодно и зрения, поскольку короткое черное платье балерины было густо усыпано стразами. Тоже черными. Что не мешало им сверкать и переливаться до того ослепительно и радостно, словно каждый хрустальный камешек персонально отмечал кончину Джоника.

В этом платье Татьяна пугающе напоминала раскормленного черного лебедя, только что вынырнувшего из воды и сияющего в лучах заката. Образ удачно дополняли розовые домашние туфли с пушистыми помпонами, украшавшие голые ноги балерины.

– Я не могла не надеть траур, – скорбно сказала Медведкина, присаживаясь на краешек кресла и теребя в руке носовой платок. – Бедный, бедный Джоник. Знаете, как сказал великий поэт: «Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка!»

Она слабо улыбнулась и наклонила голову, точно прислушиваясь к эху собственных слов.

– А дальше? – спросил Илюшин.

Татьяна взглянула на него укоризненно, как на человека, допустившего вопиющую бестактность.

– Вы не знаете Брюсова?

– Кто же не знает старика Брюсова! – всплеснул руками Макар. – Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!

– Это не Брюсов, – не совсем уверенно возразила Татьяна. – Он такого не писал.

– Нет? Вот сволочь, – прочувствованно обругал поэта Илюшин.

Бабкин пожалел, что между ними нет стола. Привычка незаметно пинать Макара во время его непринужденных бесед со свидетелями укоренилась в Сергее пару лет назад и, по его мнению, периодически приносила плоды. Хотя шамбарьер, конечно, был бы эффективнее.