Лето, бабушка и я - Тинатин Мжаванадзе

Потом меня с детьми выпускали во двор, сами садились поговорить, обменяться подарками, накрыть на стол, и я знала, что бабушкино недремлющее око следит за мной с неба: что бы я ни делала и как далеко ни забралась, ее высокий резкий голос настигал меня и возвращал в безопасное положение.

Иногда мы перебирались на холм напротив — там жила вторая половина родни, разделяло два холма крошечное ущелье с ручьем посередине, и можно было попасть туда двумя путями: длинный вариант — по обычной дороге, и второй — напрямик, через ручей, кусты, обвитые колючками, сначала скользкий спуск и потом крутой подъем.

Там было больше детей и гораздо веселее, к тому же местность не просматривалась так четко и можно было слинять от бабушки хоть в лесок неподалеку.

В тот раз мы поддались на уговоры и остались ночевать у дяди Ризы.

Я очень любила дядю Ризу, выделяя его из многочисленных маминых двоюродных братьев — был он какой-то особенно опрятный, белозубый, красивый — как полковники у Маркеса, это я позже поняла. Когда я свалилась в его доме с лестницы спиной на железную печку, он быстро и искусно успокоил меня и заткнул голосящих баб: «Что вы ребенка пугаете, с ней все хорошо — да, ты же молодец? А ну давай мы с тобой пойдем гуся дразнить».

Он слегка был похож и на Дон Кихота — сухопарый, с черными усами, с приятнейшей улыбкой идальго, но всегда слегка печальный. Все остальные в этой семье были совсем не такие: рыжие и корявые. Бабушка терпеть не могла его жену и тихо говорила маме, что «эта жаба окрутила такого парня!».

Насчет «парня» мне было слышать удивительно, потому что Риза казался ненамного моложе бабушки, а вот насчет жабы я была целиком и полностью согласна. Мало того, что тетка была толстая, рыхлая, рыжая и конопатая, так она вечно потела и особенно усердно лезла целоваться! Я невоспитанно выла перед каждой такой процедурой, потом демонстративно вытирала лицо после ее объятий, и бабушка мне выговаривала при всех — конечно, тетка это все делала специально, чтоб подставить меня.

Вечером, когда все сидели разомлевшие после ужина, пришла молодая невестка — на свадьбу меня тогда не взяли, и было ужасно любопытно, какая же у них новая женщина в доме.

Она была похожа на куропатку — ладная, округлая, уютная, с матовыми черными глазами, ходила бесшумно, ласково улыбалась и ни разу не присела.

Бабушка погладила ее по плечу, похвалила, а тетка поджала губы и ничего не сказала.

Невестка принесла таз с водой, поставила перед развалившимся в кресле мужем — таким же пучеглазым рыжим и противным, как его мамаша, он опустил свои огромные ступни в воду, а тихая женщина стала мыть ему ноги.

Я смотрела во все глаза.

Разговор продолжался, как ни в чем ни бывало, я таращилась на невестку, а она тем временем аккуратно вытирала ноги мужа полотенцем, потом подняла таз с мыльной водой и вынесла.

Бабушка запнулась. Я ощутила некоторое волнение с ее стороны — мне показалось, что она хочет вспылить.

Невестка принесла таз снова, присела перед свекром — дядя Риза был бледен и печален, но покорно опустил ноги в воду.

— Что поделаешь, Фати-бицола, старые обычаи… — проговорил он бабушке, мне почему-то хотелось поплакать, уткнувшись в пахнувший автобусом бабушкин шерстяной жакет.

— Мы тут ночевать будем? — в ухо спросила я.

— Конечно, тут уже люди всё приготовили, неудобно. Завтра пойдем к Элиасу, — одними губами ответила бабушка, железными пальцами одергивая меня, чтобы я села ровно.

— Фати-бицола, сейчас она вам тоже помоет, — засуетилась тетка, улыбаясь как можно приветливее.

— Даже не вздумайте, я что, немощная? — холодно отрезала бабушка, не глядя в сторону тетки.

— Мне не трудно, Фати-бицола, я с удовольствием, я вас так люблю, — поднимая таз, засияла невестка, и мне захотелось согласиться, чтобы сделать ей приятное.

— Детка, иди отдохни, не морочь мне голову, — потянулась бабушка и погладила ее по плечу снова.

Невестка наклонила голову и вышла.

— Деревенщины, что с них возьмешь, — бормотала бабушка, переодевая меня в ночную рубашку до пят. — Риза тоже хорош — совсем в тряпку превратился, а какой был парень, а. Грех на его отце с матерью — не дали на любимой жениться, ну и что с того, что разведенная была. А теперь что — ничего теперь. Не вертись, коза, тебе говорю.

— Дидэ, кто такая разведенная?

— Уши у тебя не слишом длинные?

— А почему у нас дома никто ноги никому не моет? Я бы тебе помыла. У тебя ноги красивые и сухие, как бумага!

— Закрой рот и ложись, — зашипела бабушка и уселась молиться.

Я слушала, как она перечисляла всех, кого считала нужным защитить перед Богом — у нее же были особые отношения наверху, это была гарантия, что с тобой ничего плохого не случится. Иногда в список избранных попадали новые люди.

В этот раз бабушка назвала вместе со всеми и невестку дяди Ризы. Дай ей здоровья, шептала бабушка, и терпения, и радости, и хороших детей.

Луна смотрела на нас всем лицом, как будто тоже хотела слушать бабушкино шептание. Собака во дворе звякала цепью, вздыхая перед сном, и я нащупала среди расплывающихся картинок твердую мечту о завтрашнем дне.

Завтра мы пойдем ночевать к дяде Элиасу. У него четыре дочки и пятый — мальчик. Инга обещала научить меня играть в карты. А я обещала вырезать бумажных кукол и нарисовать наряды: джинсы-клеш и купальники, они же небось и не знают, что это такое.

Только бы бабушка не увидела.

Бумажная кукла

Самых первых бумажных кукол я вырезала не для Инги и ее сестер, а для своих деревенских подружек. Хоть бабушка и противилась слишком тесной дружбе с деревенскими — «у них голова не тем занята», держать меня взаперти ей было не под силу.

Для девочек в деревне я была не принцесса — не в ходу был этот чин среди тогдашних деревенских, а «мзетунахави» — не-виданная-солнцем-красавица из грузинских сказок.

Вначале они робели и не смели приблизиться ближе чем на метр — я же была городская девица с длинными косами и белоснежной кожей.

Я, наоборот, завидовала несмываемому загару деревенских девочек.

Они собирали на плантациях чай — по жаре, в соломенных шляпах, и я увязывалась за ними, а они удивлялись — что тут интересного-то?

Ну как же неинтересно — насобираешь листочков, а потом их сваливают в павильоне кучей, и можно зарыться в зеленую прохладную гору.

Запрещали, но пока никто не видит — можно.

Цицо была старше меня на год, но пониже ростом, с блестящими каштановыми волосами, зелеными узкими глазами и конопатая, как перепелиное яйцо.

Она мне казалась очень красивой, очень.

А она вздыхала, отмахивалась и просила научить ее говорить по-русски.

— Ну, чему тебя научить? — спрашивала я, вырезая бумажную куклу.

Цицо фыркала в ладошку и думала, задрав глаза к потресканному потолку, засиженному мухами.

— Ме ахла моведи сахлши — как будет?

— Я сейчас пришла домой, — перевела я, старательно выговаривая слова.

— Иа… сычас… прышла… дамо, — медленно повторила Цицо и вглядывалась в куклу. — Ваимееее, как красиво! Ну как ты все умеешь?! Дашь мне ее?

— А сейчас мы будем ей наряды шить, — польщенно ерзала я на стуле и рисовала для бумажной куклы купальник, шляпку, очки и чемоданчик.

— А это зачем? — недоверчиво вертела она в руках бумажные очочки.

Она жила с матерью и сестрой в доме своей старшей сводной сестры.

— А кто эта Пацакали[19], что с вами живет? Твоя бабушка, да? — спрашивала я, не в силах разобраться в родственных связях большой соседской семьи.

— Нет, — терялась Цицо и переводила разговор в другую сторону.

Пришлось спрашивать у собственной бабушки.

— Вот тебе делать нечего: таскаться к ним каждый день, пусть лучше сюда приходят — эта Пацакали нарожала девок, а ее мужу надо было сына, хоть ты тресни, и привел при живой жене в дом вторую — полоумную Аише, и она ему сделала штуку, еще двух девок родила, а он с горя возьми и помри, там сам черт не разберет, кто кому кем приходится, и если бы не муж Нателы, старшей дочки, приймаком[20] что пришел. они бы там все передрались. Работящий парень, всех по стойке «смирно» поставил, в люди вывел, хоть и жалко девчонок-то — никому не нужны, сироты при живой матери, с нее какой спрос — умом слаба, а он их с утра до ночи работать заставляет. Не ходи ты к ним, не нравятся мне они — не ровня тебе, хотя девочки и хорошие, тихие, пусть к нам приходят, да куда ты побежала, коза, с нечесаными косами-то!

Бабушкин монолог предстояло обдумать.

Я почти ничего не поняла, но было ясно, что Пацакали — старая ведьма, крошечная старуха с замотанной в лечаки[21] головой, шаставшая целыми днями по деревенской дороге в калошах на босу ногу, но она не очень обижает девочек — Цицо и Мзеви, а вот усатый насмешливый дядя Джефер, который оказался и не дядя, а вроде как муж моей сестры для меня, — вот он нехороший.