Гвиневера. Осенняя легенда - Персия Вулли

Постепенно во мне разрасталось понимание, разрасталось изнутри, как болезненная опухоль, заполняя всю до кончиков пальцев. Я вскочила на ноги, что-то прокричала и бросилась к лошадям.

– Гвен! – Голос Ланса долетел до меня, когда я уже отвязала повод и прыгнула в седло. – Гвен, подожди!

Но кобылка взяла с места, повинуясь моему бессловесному стону, и, вскинув головой, повернула через луг к полному валежника лесу. Я легла лошади на шею, стараясь достаточно натягивать удила, чтобы не потерять над животным контроль, и в то же время понукая Этейн.

За нами раздавался стук копыт лошади Ланса, пытавшейся нас догнать. Я как следует ударила Этейн каблуками в бока, и та ускорила свой бег, когда мы влетали в лес.

Я не первый раз пыталась убежать от судьбы. Когда Бедивер подтвердил, что Мордред был и в самом деле сыном Артура, я просто обезумела и понеслась навстречу надвигавшейся бурс.

Но это случилось на свободной римской дороге. А теперь я старалась управлять неопытным животным среди сгущающихся сумерек леса. Кусты орешника хлестали по рукам, когда Этейн бешено кидалась в сторону, чтобы миновать самые опасные препятствия, и я еле успевала пригибать голову, когда мы мчались под низкорастущими ветками. Стволы огромных деревьев исчезали позади, и я мельком подумала, когда же мы влетим головой в один из них. Наконец, я оставила попытки направлять лошадь и, предоставив ей свободу, скрючилась на шее, вцепившись руками в соломенную гриву.

Инстинктивно кобыла нырнула к просвету меж высоким дубом и ясенем, где золотистые солнечные лучи освещали небольшую поляну. С головокружительной скоростью мы выскочили на прогалину и тут же снова оказались в лесу. Кровь так стучала в висках, что прогнала все мысли о ревности, предательстве и иронии несчастной судьбы. Мир сузился к одному стремлению выжить.

Внезапно лес расступился, и я мельком заметила мягкие пастбища, расстилавшиеся за каменной стеной. Этейн неслась слишком быстро, и я все равно не успела бы ее остановить. Я сжала ее бока и направила к барьеру, молясь, чтобы у нее оказалось больше соображения, чем у ее ветреной матери.

Лошадь преодолела стену на полной скорости, сначала собравшись, потом распрямившись в воздухе, как будто взлетела на крыльях. Она грациозно, даже не оступившись, приземлилась и, когда, сдвинувшись назад, я вновь подобрала поводья, замедлила бег и перешла на рысь. И при этом гордо потряхивала головой и выгибала шею.

Волна облегчения и нежности поднялась во мне – я осталась жива благодаря ее, а не моим инстинктам. И я благодарно потрепала животное по холке.

За нами боевая тренированная лошадь Ланса легко перемахнула стену. К тому времени, когда я пересекла пастбище, он догнал нас, и мы молча поехали бок о бок.

Паника у меня прошла, и я могла теперь все спокойно обдумать. Хотя я еще не решалась взглянуть на него, нельзя позволять ярости против Элейн выплеснуться на Ланса.

Молчание становилось хрупким, как стекло, готовое вот-вот расколоться, и с каждым вздохом возносилось все выше, подобно хрустальной башне, которую, по словам крестьян, Нимю возвела вокруг Мерлина. И укрывала она не погибшее тело, как гласили древние легенды, а потерю моей любви. Я отмахнулась от внутреннего голоса, упрашивавшего меня повременить и не заключать нас обоих в ледяную горечь.

Ланс с тревогой смотрел на меня, и даже, не видя его глаз, я знала, что они молили о прощении. Понять я его могла, простить было выше моих сил. Наконец, когда он спешился, чтобы открыть ворота с пастбища на дорогу, я взглянула на него с холодной улыбкой.

– Неплохо для первого раза, – проговорила я и похлопала Этейн по шее, отказываясь признать истинную причину своего порыва.

Ответ бретонца был столь же сдержанным. Он принял предложенную мной дистанцию, хотя его голос дрожал сильнее, чем это было вызвано погоней.

– Вы могли убиться, миледи.

– Многое могло произойти, но не случилось. – Я откинулась назад и вызывающе подняла подбородок. Ни в коем случае я бы не призналась – ни богам, ни Артуру, ни самому Лансу, – какую глубокую обиду он мне нанес.

Так, в молчании, мы и возвращались в Камелот. И я накладывала на рану гордость слой за слоем, чтобы закрыть ее, прежде чем Элейн появится у нас при дворе и отнимет у меня Ланселота.

7

ЧУЖИЕ СЫНОВЬЯ

– Мне кажется, вас что-то тревожит, госпожа, – проговорила Элизабель; беспокойство сделало ее необыкновенно дерзкой. Эта женщина была моей служанкой и доверенной. На место Инид я выбрала ее отчасти из-за сильного северного акцента, который напоминал мне детство в Регеде, а еще потому, что возраст делал ее советы весомее. – Я жажду это услышать, если, конечно, вам будет угодно говорить, – продолжала Элизабель.

Мы отправились за лекарственными травами – наступало лучшее время для заготовки лугового сивца и корней алтея. По дороге домой мы свернули в сторону, чтобы нарвать колючей ворсянки, которую ткачи используют для валяния, но только приблизились к высоким высохшим растениям, как обнаружили, что их обсыпали очаровательные щеглы. Усевшись на утыканные шипами ветки, маленькие птички деловито выклевывали глубоко упрятанные семена, суетились и выводили друг другу трели, не обращая на нас никакого внимания. Я смотрела на них и мечтала так же весело выбраться из своего тернистого положения.

На лице Элизабель я прочитала озабоченность и дружеское участие, и меня так и подмывало излить ей душу по поводу вероломства Элейн. Но осторожность сковала язык. А что, если слух несправедлив? Если Элейн не едет ко двору? Если она даже не беременна? В таком случае нет никакого смысла упоминать об этом гнусном происшествии. Я ведь не хочу ставить Ланселота в неловкое положение, если этого можно избежать.

Слова застряли в моем горле, и я молча покачала головой. Буду и дальше бороться с демонами ревности и злости сама.

Для остального света я всегда оставалась деловитой королевой – быстрой, знающей, не тревожимой бурями, разыгрывающимися при высоком дворе. Даже Артур видел меня такой, и я сомневалась, что он заметил раздражение в моем голосе. Он не видел, как я ворочаюсь и мечусь в постели одну бессонную ночь за другой. Мужа, кроме угрозы Британии, ничто не способно разбудить.

Только Ланс, который держался со мной так же отчужденно, как и я с ним, мог догадаться, какое во мне царило смятение – невыплаканные слезы, раздирающие сердце молитвы, обращенные к богам, то ярость, то приходящая ей на смену печаль.

Чем больше я думала об Элейн, тем больше проклинала ее, Ланселота, а потом и богов. Сначала я пыталась посмотреть на случившееся снисходительно, но мысль о том, что девчонка может подарить Ланселоту сына, навевала слишком много горечи из прошлого.