Не опоздай к приливу - Анатолий Мошковский

— Ничего, подрастешь, — утешал брата Юрка, — больше ешь, живот отращивай…

Васек улыбнулся, и неправильно растущий резец его смешно высунулся из-под верхней губы.

— Разумеется, — сказал он рассудительно и достал из узла книгу «Перископ в Акульей губе»; на переднем чистом листе было написано: «Василию Варзугину, будущему подводному волку, от экипажа энской подводной лодки — с моряцким приветом. Егор Куцыба».

Скрипнула дверь, и на пороге появился Валерий. Лицо его сразу оживилось, вспыхнуло.

— Васек! — закричал он. — Братишка! — подбежал к малышу, подхватил, поднял, стал тискать и целовать.

А Юрка смотрел на все это и вдруг понял, какой он все-таки, Юрка, чурбан и бесчувственный человек. Разве так он встретил Васька? Разве сказал ему хоть одно настоящее слово?

Весь этот день да и следующий Васек не отходил от Валерия, рассказывал ему о людях и базе, не спускал с него глаз.

Два дня спустя с падуна приехал дедушка Аристарх — помыться в бане и получить новый тайник. А тут пришел с моря отцовский сейнер. Вся семья была в сборе, и снова у матери был полон рот хлопот. У отца было хорошее настроение и потому, что с Васьком все окончилось благополучно, и потому, что сейнер пришел с тридцатью центнерами сверхплановой рыбы в трюме.

Утром следующего дня в губе раздалась музыка. Большой белопалубный рейсовый пароход отдал якорь, и к нему уже мчался пограничный катер, шла дорка за посылками и тюками газет и писем, небольшой буксирчик тащил железную баржу.

Ребята, зарыв в песок ноги, сидели на берегу и слушали музыку с парохода.

— Гляди! — вскрикнул Васек. — Гляди!

Две темные усатые мордочки вынырнули из воды.

— Нерпы, — сказал Валерий, сидевший чуть в сторонке на выброшенном волной бревне. — Ужасно музыкальные существа… Смотрите, как танцуют.

Нерпы и в самом деле повертывались в воде с боку на бок, подныривали друг под друга, высовывали наружу свои собачьи мордочки. День был ясный, солнечный. Вода слабо набегала на желтый волнистый песок. Стало жарко. Валерий стащил с широких плеч рубаху, майку и стал загорать.

Васек, приложив к губам свой кларнет, заиграл какую-то нехитрую песенку.

— Это они от меня пляшут, а не от парохода, — сказал он.

К берегу спустился начальник почты Александров, высокий, краснолицый человек в начищенных сапогах и полувоенной форме.

— Эх, пивка бы, — проговорил он, глядя на пароход, — да коньяку бы бутылочку, «Арарат», четыре звездочки…

— Неплохо бы. — Валерий зевнул и потянулся.

— Где мои годы, — вздохнул Александров, — взял бы карбасок, два взмаха веслами — и там.

— Делать мне больше нечего, — сказал Валерий, подставляя солнцу спину.

Хрустя песком, к воде сбежали двое мужчин — командировочные из Дома приезжих: один ревизовал рыбкооп, другой приехал по делам Дома культуры. В руках у них было по большому чемодану.

— Будь он проклят! — выругался один, кулаком показывая на пароход. — Все опаздывал, а тут вовремя пришел.

— И билеты купили? — спросил Александров.

— В первый класс! — Мужчина в серой кепке хлопнул себя по груди. — Жди теперь следующего.

Пароход стоял метрах в трехстах от берега, большой, белопалубный, и гремевшая на нем музыка гулко отдавалась в сопках.

— А рейдовый катер больше не придет за пассажирами? — спросил один командировочный.

— Нет, — сказал Александров, — всех увез. Где вы были? Чаи распивали?

— Сколько времени простоит пароход?

— Думаю, час-полтора. Пока грузы примет… На катер нельзя опаздывать.

— Здесь с самого утра ждали парохода люди, — сказал Васек, — один дяденька, веселый такой, рассказывал, как отбирают в мореходку…

— Какой дяденька? — прервал его Валерий, сел и обхватил руками колени.

— В мичманке, со шрамом на лбу, он все рассказывал…

— Кто он такой? — спросил Валерий.

— А-а-а… — протянул Александров. — Это Потапов, преподаватель штурманского дела из Мурманской мореходки…

Валерий вскочил. Лицо его напряглось. Он отбросил со лба длинные волосы.

— Ты помнишь его? — спросил он у Васька.

— Кого, дяденьку этого? Только что говорил — и не помнить… — усмехнулся Васек. — А тебе-то что?

— Ничего. — Валерий смотрел на пароход.

Большой лоб его нахмурился. Светлая линия бровей проломилась внутрь.

— Свез бы кто, а? — попросил один из опоздавших. — Пять рублей плачу.

— Идем, — твердо сказал Валерий. — Юра, поможешь мне грести?

— Помогу. Надо выручать… А как же с пограничниками?

— У трапа проверят. Бежим…

— А мне пива захватите, — сказал Александров, давая деньги, — пять бутылок.

Впереди бежал Валерий, на ходу натягивая майку с рубахой, за ним Юрка с Васьком, сзади мужчины с кладью и остальные ребята.

С причала полезли в карбас.

— А я? — спросил Васек, опираясь на костыли. — А меня забыли? — Глаза его наполнились слезами.

— Тебя потом. Видишь, места нет, — сказал Юрка.

— Опять нет места! — Васек надулся и отвернулся от карбаса.

— Полезай, — сказал Валерий, прилаживая весла, — пусть прокатится, море сегодня тихое.

— Нет, — сказал Юрка.

— А я говорю — да, — отрезал Валерий, — он должен показать мне того человека. Ох, какой ты осторожненький стал!.. Я тут капитан, а не ты… Лезь, Васек.

Он подал ему руку, Васек проворно соскользнул в карбас, положив вдоль борта костыли. Валерий оттолкнулся от причала, и карбас из устья Трещанки двинулся к губе. Лодка была перегружена, борта ушли глубоко в воду. На одном весле сидел Валерий, на другом — Юрка.

Васек играл на кларнете, вызывая из морских глубин нерп. Когда ему это надоело, он взял костыль и, помогая братьям, стал грести им.

Один командировочный пристроился на носу, другой — на корме. Они, волнуясь, то и дело поглядывали на пароход, который приближался с каждой минутой.

— Дай-ка папироску, Семен, — попросил тот, что сидел на корме.

Щелкнул портсигар.

— Лови!

— Не бросай. В море упадет. Сейчас я возьму.

Мужчина в кепке встал и бочком протиснулся вдоль борта, наступил на Юркину ногу, споткнулся, взмахнул руками, и не успели ребята вскрикнуть, как карбас опрокинулся. Все пятеро очутились в воде.

Вода обожгла холодом. Брызги, пена, ругань. Пальцы скребут о скользкие доски днища. Валерий первый вскарабкался на киль, бледный, мокрый, с дрожащими губами. Двое командировочных уцепились за корму. Юрка висел у носа.

— А где Васек? — закричал он. — Васек где?

У Валерия тряслись губы. Рот полураскрыт.

Васька нигде не было. Юрка нырнул под карбас, стал шарить руками. Кровь леденела от холода. Останавливалось дыхание. Тащило вниз.

Юрка вынырнул из-под карбаса, опять уцепился за корму.

— Васек! — крикнул он. — Где ты, Васек!

От парохода к ним летела пограничная моторка с красным флажком.

В воде плавали чемоданы и два маленьких костыля…

Утром дедушка Аристарх ковылял вдоль моря, ссутулившийся, с перепутанной рыжей бородой, без шапки. Ветер рвал взлохмаченные волосы и полы пиджака. Волны выбросили на отмель плети водорослей, пустую пивную бутыль и ржавый кухтыль. Вода в губе была темная, недобрая.

В одном месте водоросли лежали кучей, и дедушка сунул в них палку.

Зарывшись лицом в песок, опутанный морской травой, свернувшись калачиком, лежал перед ним Васек; в правой руке его была зажата синяя пластмассовая дудочка…

Жизнь в Якорном шла по-старому: приходили и уходили в море сейнеры, ветер рвал капроновые сети, развешанные у складов, легким шагом проходили по поселку пограничники и скрывались в ложбинках и скалах побережья…

Все было по-старому в рыбацком поселке, все, если не считать того, что Юрка ушел юнгой на отцовском сейнере на промысел, а Валерий поступил рабочим на факторию. Первые дни после всего того, что случилось в губе, он исчез из дому, и его никто не искал. Потом он вернулся, худой, замкнутый, притихший, и все время сидел дома. Он не читал книг, не писал. Сидел и смотрел в окно.

В доме его словно не замечали. Он молча и быстро ел за общим столом и снова уходил в опустевшую комнату, где некогда жили все братья, садился на стул и смотрел в одну точку — в угол или в окно.

Однажды отец сказал ему:

— Пойдешь на факторию, там рабочие нужны. А что дальше, видно будет…

— Пойду, — сказал Валерий.

И пошел.

Он помогал скатывать с прибывавших судов бочки с рыбой, выгружал из трюмов треску и морского окуня, и во всех его движениях было что-то суетливо-старательное и терпеливое, а в глазах и на осунувшемся бледном лице застыли тоска и боль.

Он по-прежнему встречал и провожал глазами отцовский сейнер, но, когда судно подходило к причалу, не прыгал, как бывало, на борт, а стоял в сторонке и смотрел, как отец сходит на причал. Он молча глядел на него и на Юрку в широкополой зюйдвестке и непромокаемых морских сапогах. Он ни о чем не мог просить отца. Ему оставалось одно — ждать.