Жареный лед - Алексей Ермолаев

Мы встретились с Чернышом у длинного одноэтажного строения, именуемого со старых времен «лазаретом». Леха, не в пример мне, выглядел бодрым и свежим.

— Сейчас мы твоего Финика расколем до зернышка, — заявил он, — фельдшерица сказала, что он очухался и просит спиртику опохмелиться.

— Дали?

— Тебя ждем, а то он порцию проглотит, и нас с носом оставит.

— Хочешь держать морковку перед осликом?

Еропеев занимал трехместную и единственную палату.

Среди белых простыней его землистая физиономия и венистые веснушчатые руки выглядели чужеродными деталями. Финик часто моргал белесыми ресницами и огорченно вздыхал.

— Как здоровье? — поинтересовался Чернышев.

— В глазах — песок, губы — сушеные, — запел давно мне знакомую песню выпивоха.

— Допинг требуется, — объяснил я.

— Будет допинг, — пообещал Черныш, — только крыша то не поедет? Смотри, чердак прохудился, — и он указал на повязку, обхватившую финиковскую голову.

— Это ерунда. О забор долбанулся.

От такой наглости я вздрогнул.

— Ты что, Финик, и впрямь рехнулся. Какой там забор, — пришлось вступить в беседу мне, — собутыльник тебя огрел, есть два свидетеля и бумага о нанесении травмы.

— Ничего не знаю. Ударился и все тут.

Минут двадцать мы убеждали потерпевшего сказать правду, но даже угроза лишить его дозы не помогла. Я не переставал изумляться своему подопечному: обычно мягкий в обращении, за всю жизнь не научившийся убедительно врать, он грубил и изворачивался точно вьюн.

— Ну вот что, гражданин Еропеев, — официально заявил я, — нами возбуждено уголовное дело и, хотите вы или нет, преступник будет привлечен к ответственности.

От волнения у Финика дернулся кадык, пальцы нервно затеребили простыню.

— Слушай, Сергей, — с надрывом взмолился он, — прекрати дело. Я ж отказываюсь. Никогда так не просил! Отслужу чем хошь!

— Убедил, — вкрадчиво промолвил Чернышев, наклоняясь к Еропееву, — а ты посекретничай с нами насчет колечка.

— Ка-ка-какого колечка? — залепетал Финик.

— Золотого с изумрудом.

Еропеев откинулся на тощую подушку, коричневое лицо его посерело. Он уставился в потолок, покрытый мелкими трещинами; казалось, от напряжения белки моего подопечного еще больше пожелтели.

— Рвите, жгите, водки не давайте, — после паузы неожиданно запричитал он, — но об этом скажу, когда дружка моего словите…

У выхода меня задержала фельдшер и сообщила, что звонили из отделения, срочно нас ждут.

На этот раз Дмитрук в кабинете был один. Молча пожал руки. Сел за стол и, обхватив голову руками, слушал невеселые новости. Докладывал Лешка. Я думал о том, что же такое случилось, коли нас вызвали. Я верил Николаю Ивановичу и считал еще двое суток твердым резервом.

— Разумею, — сказал новый замнач, — история как будто простая, да не совсем простая. Когда трудно, лучше ни на миллиметр не отступать от закона. Регистрируйте эпизод с Еропеевым. Ты, Чернышев, выедешь в райцентр сегодня и все оформишь.

— Мы и хотели туда, — быстро согласился опер, — Клетчатый Пиджак надо отлавливать. В городе, небось, ошивается.

— Если в бега не ударился, — пессимистично заметил Дмитрук, — а насчет «мы» не получится. — Он помолчал, потом повернулся ко мне: — Твое личное дело сегодня затребовали в область. Не знаю, что и думать. В любом случае будем тебя отстаивать до конца. С участка до возвращения Чернышева — ни ногой. Не след ганинским приятелям видеть тебя в райцентре. Могут не так истолковать…

В памяти те события зафиксировались именно короткими, резаными кинокадрами. Встреча с теткой Нюрой, посещение больницы, предгрозовой визит к Дмитруку. Когда Лешка уезжал с подмышками, растянутыми совершенно разными предметами: папкой — справа и кобурой — слева, у меня в душе вдруг ожила надежда. У Лешки на скулах играли желваки, и напоминал он зажатого в угол боксера, которому осталось или прыгнуть выше головы, или упасть на пол…

Домой вернулся на попутке. Вечерело. Воздух посвежел, словно потянуло ветерком с речки. Я ощущал себя, как вырубленная на полном ходу машина. «Двигатель» тихо остывал. Да, теперь моя судьба в чужих руках. Возможно, она и решена уже. Ну что ж, в каждой ситуации есть свои плюсы и минусы. По крайней мере, ближайшие двадцать четыре часа могу быть не сотрудником милиции. Из придорожных канав пахло головастиками и детством. Господи, впереди у меня такая большая жизнь. И я, наверное, счастливый человек — ведь столько людей болеют за меня. Не только Чернышев, Чибисов, Дмитрук. Другие ребята из отделения тоже со мной. Почему-то подумалось о Финике. Вот уж поистине горемыка из горемык. Сирота — без матери, без отца; дружки готовы без лишних слов проломить голову; пристанище, из которого выветрился дух родного дома. Честное слово, я жалел Еропеева — бедный, забитый и запуганный землячок.

Я заскочил домой, свистнул из маминого тайника «четвертинку» и подался в сторону лазарета. Меня когда-то научили: если делаешь от чистого сердца, то никому это не надо доказывать. Поэтому просто скажу, что пошел навестить Финика.

Дежурная сестра выпучилась на меня, проворчала по поводу позднего часа, но пустила в палату.

Если утром Финик выглядел больным, то к вечеру он стал здорово смахивать на реанимационного, хотя сестричка успела сообщить, что «таких больных держать, только зря позориться». Как фразу ни истолковывай, но угрозы здоровью Еропеева в ней не читалось.

Увидев меня, мой подопечный совсем не удивился. Получалось, что мы одинаково израсходовали собственные эмоции.

— Садись, Сергей, — он подвинулся на койке и освободил краешек.

— Принес обещанное, — доложил я, усаживаясь по удобнее, — его, говорят, три года ждут, — и достал из внутреннего кармана пузырек.

— Ни хрена себе! — воскликнул больной, и тут выяснилось, что краски жизни не чужды его лицу.

Я деловито протер стакан и набулькал в него. Финик трепетно поднес посуду к губам. Мне пришлось отвернуться. Якобы за тем, чтобы вынуть из брюк луковицу. Потом налил себе, выпил, чокнувшись с никелированной спинкой кровати. В палате аппетитно запахло луком и черным хлебом.

— По какому случаю гуляем? — заметно оживился Финик.

— Из милиции меня выкидывают, — весело ответил я.

Живой волной кровь бежала по венам.

— Наплюй! — легкомысленно посоветовал мой собутыльник. — Давай лучше еще по одной…

Мы начали вспоминать прошлое. Как Финик заступался за меня в школе, как выручил в одной драке, как мы пьянствовали, тоже из одного стакана, и ведать не ведали, что одному предстоит спиться, а другому стать милиционером. Мы говорили о прекрасных наших лесах, Золотом пруде, грибах и густых малинниках. Время летело быстро. К нам заглянула дежурная, я правильно истолковал ее намек.

— Будь здоров, земляк, — сказал я, поднимаясь, — пусть нам повезет.

— Погоди, — остановил меня Еропеев, — я про кольцо…

— А укатись оно к едрене фене, — искренне бросил я.

— Нет. Скажу, чтоб ты лучше спал сегодня. Нет на нем крови, чистое оно. Ты знаешь, я дружков не закладываю.

Но если Адольфа возьмете, на «очняке» молчать не стану…

Домой вернулся чуть навеселе и с удовольствием сыграл с матушкой в «дурака». При счете 15:11 не в мою пользу карты были сложены в коробочку, и я в благодушном расположении духа отправился почивать.

Посреди ночи неожиданно проснулся. Крутился-вертелся, привидевшийся кошмар так и не дал сомкнуть глаз. Утром, злой как черт, решил в отделение не ехать, а ждать вызова. И он не заставил себя ждать. Звякнули по местному телефону от дежурного и приказали немедленно прибыть. Я не стал справляться о причинах, ничего хорошего ждать не приходилось.

В отделении меня встретили действительно обескураживающей новостью: участкового инспектора Архангельского требуют в областное управление. С вещами!

ПРОЩАЙ, РОДИМАЯ СТОРОНКА!

Так и передали, чтоб был укомплектован обмундированием и прочим имуществом, необходимым в случае, если человек отбывает из дома неизвестно насколько.

В жизни раза два со мной происходило подобное. Нечто более жуткое, чем может привидеться во сне. Я впал в жестокую апатию. Никто не старался успокоить меня. Да никто и представить себе не мог, какое будущее ждет их коллегу. Но думали-то все о том, как легко оговорить сотрудника милиции, отправить его в колонию, даже на тот свет. Ганин способен записать своего кровного врага в любую мафию. Ну, а признания? Я уже слышал, как они выколачиваются. В моем мозгу роились предположения, одно трагичнее другого. Дурацкая история с кольцом уже не казалась опасной. ГАВ, без сомнения, разыгрывал карту посерьезнее.

Я сидел в покосившейся беседке, пропахшей котами, и курил. За мной следили из окон «конторы», зрелище небывалое — я дымил!