Мост в белое безмолвие - Леннарт Мери

ДЕРЕВЕНСКИЕ СЛУХИ

Дзинь-дзон, дзинь-дзон...

И так второй день.

Матросы сбивают с бортов краску.

- Руки должны быть всегда заняты делом,- твердит Халдор мудрые слова прадедов. Правый борт "Вилян" стал полосатым от сурика.

В старину, когда на корабле не бывало работы, матросов заставляли плести маты из манильских концов. Мы свои маты покупаем в Киле или в Гамбурге, потому что матросов на теплоходах куда меньше, чем было раньше на парусниках. Так вымирает старинное ремесло плетения матов.

Дзинь-дзон... Кажется, будто мы остановились возле деревенской кузницы. Когда на вахте стоял Фарид, мы опять попали в ледовый плен, теперь, судя по всему, надолго. Караван, растянувшийся на две мили, замер на месте. В ярком солнечном свете черные горбатые силуэты кораблей кажутся избами, стоящими, нахохлясь, посреди бесконечного снежного поля. Ночью картина меняется. По мере того как мир погружается в темноту, корабль обретает все большие размеры, пока не заполняет все наше земное бытие. В окружающую пустоту он излучает ослепительный свет десятков иллюминаторов, как таинственный город, живущий невидимой жизнью по своим неизменным, но непостижимым законам - жутковатой жизнью, как кажется, когда шагаешь по мягкому ковру в антисептическом свете пустых коридоров, доверху наполненных голосами, шорохами, потрескиваньем, тяжелым плеском масла, пыхтеньем включаемых насосов, сонными вздохами двигателя или пронзительными вскриками часов, которые тут же заглушает чья-то астральная рука. А может быть, люди вообще уже стали лишними, может быть, нас вообще уже нет, и это существо из металла, пластмассы и карельской березы, освободившись наконец от нас, зажило своей, никем не нарушаемой жизнью... Бесшумно открываю дверь на мостик. Мерцают циферблаты, тени отступают в угол и растворяются во {85} мраке, который господствует здесь безраздельно, в отличие от вечного дня, царящего в коридорах. Неожиданно темнота на капитанском мостике начинает казаться мне удивительно человечной.

- Исчез "Малыш",- слышится из правого угла голос Фарида.

Он уткнулся в радар, гудящий по-домашнему уютно, как пылесос. У меня сапоги со скрипом, каждое утро я начищаю их на кормовой палубе, и Фариду не нужно оборачиваться, чтобы узнать, кто пришел. "Малыш" - это прозвище. В море близкими ощущаешь и тех, с кем непосредственно не сталкиваешься. "Малышом" в нашем караване называют "Секстант" - небольшое исследовательское судно, почти моторную яхту, хрупкое и прекрасное. У "Секстанта" маломощный мотор и весьма скромная электроника. Поначалу, когда он отставал от нас или отклонялся от курса, его называли "Секстантом", но это казенное название исчезло само собой, как только мы познакомились с "Малышом" поближе. На нем плавают невозмутимые люди с хорошо развитым чувством юмора. Откуда я это знаю? Да это известно всему каравану. Все стараются в меру своих сил поберечь его. На нескончаемые поучения ледокола "Малыш" отвечает сухо, словно отмахиваясь от докучливого опекуна: ясно, ясно. Он не расспрашивает. Он лаконично докладывает: моя максимальная скорость такая-то.

- "Мелехов" пошел вызволять "Малыша",- говорит Фарид, уступая мне место у радара.

В нижней части тубуса, трубкообразной резиновой приставки к экрану радара, выемка, в которой вполне может уместиться даже нос Камо; резиновые края выемки, плотно прижатые ко лбу и скулам, изолируют человека от остального мира. То, что я вижу на экране, похоже на августовскую ночь: в мертвенном свете полной луны края облаков светятся зеленоватым светом. Белый луч развертки описывает на пространстве экрана радара бесшумные круги, и от каждого его витка на западной стороне вспыхивает крохотный светлячок. Если бы я мог увеличить до бесконечности эту зажигающуюся и медленно гаснущую звезду, она превратилась бы сначала в моторную яхту, потом в капитанский мостик и, наконец, в вахтенного, который, склонившись над точно таким же экраном, следит за зеленоватым корпусом "Мелехова", спешащего на помощь "Малышу". А может быть, я увидел бы вовсе не {86} это, а десяток человек, собравшихся вокруг самовара, попивающих чай и обсуждающих последние арктические новости. Говорят, впереди ледовая обстановка еще сложнее. Кто говорит? Не знаю. На деревне говорит.

НА КАРТОФЕЛЬНОМ ПОЛЕ

Это уже не Карское море, а туманное мартовское утро где-нибудь на полях Эстонии, с южных склонов сходит снег, и ручьи набирают силу для решительного прорыва. Мимо борта змеится проточина, в дно которой вместе с грязью вмерзли толстенные бревна. Поодаль виднеется отрезок дороги с вехами из елок по обеим сторонам колеи, проложенной гусеничными тракторами. Чьих же это рук дело? Оказывается, Енисея. Когда нам изредка удается увидеть возле борта открытую воду, это уже не зеленая морская вода, а бурый плодородный сок полыньи в болоте, он омывает наш киль и истерзанные лопасти винта. Одна из них повреждена. Наносы с Енисея покрывают лед полосами, растянувшимися на многие километры. Гигантская река, текущая на сотню миль южнее и недосягаемая сейчас для нас, избороздила ледовое поле ложбинами и косогорами, за их расплывчатыми контурами чудятся то покрытые стерней пашни, то оголенный березняк,- одним словом, все, что захотят увидеть жаждущие контрастов глаза. Постепенно в душу закрадывается подозрение: уж не подшутил ли кто-нибудь над нами, высадив нас посреди картофельного поля? Корабли кажутся здесь неправдоподобными, как сон лошади.

В рулевой рубке рядом с морской картой стоит поднос с завтраком и кофе. Даже на картофельном поле жизнь идет по компасу и по законам моря, с каждым часом эта жизнь становится все напряженнее. Лед давит на нас, корабль кряхтит и постанывает. Гул самолета мы слышим на следующее утро, когда все вязнет в неподвижном тумане. Боковые двери на оба крыла капитанского мостика распахнуты настежь, усилитель радиотелефона включен на полную мощность; напряженно прислушиваясь, замираем на своих местах. Гул самолета приближается, удаляется, снова приближается, сгущаясь прямо над нашими головами. "Не вижу, не вижу",- четко и ясно доносится из динамика, как будто с нами говорят отсюда же, с корабля, да они и на самом деле совсем близко от нас, всего в каких-нибудь пятидесяти метрах. {87} Пятьдесят метров длины - смехотворно мало, пятьдесят метров высоты фатально много: это совсем иной мир, в который нет мостов. Самолет ледовой разведки возвращается на Диксон, так и не сбросив нам кальку ледовой карты.

Все это повседневная рутина. Мы прекрасно знаем, что сегодня вечером, или завтра утром, или завтра вечером самолет вернется и вымпел вместе с ледовой картой упадет точно на палубу "Мелехова". Больше того: мы знаем, что в Москве, на Диксоне и в Таллине перед огромными морскими картами сейчас стоят моряки с карандашом и ластиком в руках и, приподнимаясь на носки, отмечают наши координаты на сегодняшнее утро, и делают это куда точнее, чем я мог бы здесь описать. Вечером жена поднимет телефонную трубку, наберет номер таллинского пригорода Меривялья, и ей ответит легендарный радист, фамилия которого звучит как название экзотического фрукта и которого большинство членов семей моряков никогда не видели в глаза, зато не раз слышали по телефону его успокаивающий голос. На этот раз Манго сообщит: 75 градусов 25 минут северной широты, 84 градуса 49 минут восточной долготы. Я не знаю, успокоили ли ее эти цифры, дали ли они ей ответ на все вопросы и сомнения, но листок из блокнота, на котором они отмечены, вернувшись домой, я найду на письменном столе. Точно такая же страничка с этими же самыми цифрами лежит сейчас перед Валерием Лосевым, а сам он с синим карандашом в руках сидит за своим складным столиком, прижавшись лбом к стеклу блистера, выпуклого иллюминатора самолета, и его рука вслепую наносит все новые, более точные линии на большую морскую карту, в то время как его зоркий глаз ледового разведчика неустанно выискивает даже самые крохотные просветы в покрывающем сегодня большую часть Карского моря молочном тумане, в котором увяз вместе со всем караваном и предпоследний корабль, и появившийся на правом крыле мостика человек, все еще прислушивающийся к едва уловимому рокоту удаляющегося самолета, не подозревая, что тонкая паутина судьбы уже соткана.

Ох, уж это картофельное поле! Завтра, когда караван очнется от оцепенения, мы опять будем искать разводья, места, где лед тоньше, трещину хотя бы в палец шириной, в которую можно вклиниться. Так мы и делаем - мы движемся вперед, наталкиваясь, взбираясь и со-{88}скальзывая. Борта корабля лишились окраски, потеряли бортовые кили и все, что когда-либо было на них, и раз в минуту корабль переключают с самого малого хода вперед на самый малый назад. На мостике стоит такая тишина, что слова команды со звоном ударяются в уши. Капитан не отнимает бинокля от глаз: под унылым картофельным полем он пытается обнаружить море, чутьем ощутить в этих канавах, разводьях и болотных озерцах зеленую воду, а когда судно начинает трясти, будто кто-то мотает его за нос, он сердито сжимает губы. Сегодня капитану лучше не мешать. Это его поединок, его ярость, его любовь.