Младший брат - Бахыт Кенжеев

— Давит, — ежится Клэр, — будто декорации к страшной сказке. Устали?

— Не больше вас. Я же не летел через океан. Кстати, Клэр, вы смело можете называть меня на «ты» — мы примерно одного возраста, 0'кэй? Где ты русский учила?

— Дома, где же еще. Пишу, правда, с ошибками—самой смешно. — А фамилия? — Муж немец. Пятое поколение или шестое.

Разговор не очень вяжется, но и не разговоришься особо—собрался народ, на ресторанных хрустких скатертях сверкают стальные ножи и сервирован неизбежный салат из огурцов со сметаной—блюдо, которое испортить крайне трудно, но, как показывает опыт московских ресторанов, все-таки возможно. А в запотевших бутылках—божественно холодное яблочное ситро, за глоток которого Марк, пожалуй, отдал бы сейчас свою бессмертную душу. Но никто от него этой жертвы не требует—пьет он свое ситро от пуза, ужинает с аппетитом, балагурит с американцами. Только курит слишком много—первый день с группой все-таки самый тяжелый.

Глава вторая

— Вы меня? Я опять что-то не то сделал?

— Я же предупреждал двадцать раз! Все фотоаппараты оставить в автобусе! Знаете, какая тут возня с камерой хранения? Ну что мне с вами делать?

— Я... я не знаю, мистер Марк.

— Ну-ка,—Марк взял у него аппарат и засунул в свою фирменную сумку. Вроде незаметно, да и не шарят у переводчиков никогда.—Так и быть, мистер Грин, верну в целости и сохранности. С вас пятнадцать копеек.

— Э-э... у меня нет... вы же сами говорили, что денег менять не нужно...

— Шучу, мистерГрин. Все мои услуги входят в стоимость тура. А у вас, Хэлен, все в порядке?

Мисс Уоррен, польщенная вниманием Марка, рассиялась, как начищенный пятак.

— Фантастично, просто фантастично, — залопотала она, — я должна еще раз вас поблагодарить за вчерашнюю экскурсию по городу, во все это буквально... буквально невозможно поверить, если б я не видела своими глазами! Подумать только, миллионы новых квартир, и все бесплатно! Такие зеленые парки, такие замечательные дети, такой чудный, довольный жизнью, счастливый народ! Я нарочно заглядывала в лица прохожим, в их глаза, я поражалась, Марк, я просто поражалась этой открытости, этой уверенности в завтрашнем дне. Ну еще бы, если у вас нет безработицы! А когда же метро? Я прямо умираю от нетерпения!

— Не умирайте,—успокоил ее Марк.—После обеда непременно. А у тебя как, Клэр? — спросил он по-русски.

— Притомилась, дорогой Марк. Можно я не пойду смотреть это знаменитое метро?

— Пожалеешь,—заметил Марк меланхолично.—Второе такое, говорят, имеется только в Пхеньяне.

— Так можно? Я бы одна побродила по городу.

— Ради Бога. Я и сам этих стадных экскурсий терпеть не могу.

Первый день с американцами прошел удачно: кому-то оказана микроскопическая услуга, кое-кто вовремя осажен, кому-то адресована ироническая усмешка, а то и подмигивание. Все шло по заведенному распорядку, и вряд ли вел бы себя Марк по-другому, даже знай он, что группа эта волею судеб окажется в его жизни последней—как, впрочем, и многие иные события того мрачного лета. Особой строптивостью нынешние клиенты не отличались. Миссис Яновская, бывало, вздрагивала при виде милиционеров—знакомая, и очень глупая, кстати, реакция: если таких визитеров и сажали иной раз, то, во-первых, не так уж часто, а во-вторых, за дело. Митчелл изводил Марка каверзными вопросами, чета Файфов дружно пыхтела. Только профессор Уайтфилд краснел, бледнел, за ужином пытался отозвать Марка в сторону, но тот, как на беду, торопился к Грядущему...

У Никольской башни догнала процессию иностранцев очередь в мавзолей из советских, до поры до времени томившихся в Александровском саду. В голове, как водится, стояли энтузиасты с лицами довольными, пускай и помятыми после бессонной ночи Два чистеньких милиционера дробили очередь на школьные пары Иван, отстав от Гордона с Дианой, зашагал рядом с другом.

— Оба, между прочим, — сказал он, — восхищены твоей изворотливостью.

— Кто тебя за язык тянет, Иван? За провокатора примут. Я же с ними всего третий день. И кстати—на кой черт ты вообще приперся?

— А что прикажешь? Не стоять же мне с трех часов ночи в этой плебейской очереди!

— Тебе легко, — ворчал Марк, — а я каждый день по канату выплясываю. Гордона твоего насквозь вижу, да и он меня тоже. Но раз уж разорился на поездку, так подай ему и двоемыслие в натуральном виде. Что, говорит, у вас за удивительный такой парламент, который за пятьдесят лет не провалил ни единого законопроекта и всегда принимал их единогласно? Что за сверхъестественные выборы из одного кандидата?

— То-то твоему Грядущему удовольствие с этим Гордоном.

— Спятил? Я на своих людей не стучу.

— А что же ты отвечал?

— Будто не знаешь. Дело ведь не в разнице мировоззрений. Его вопросы находятся в пределах обычной логики. А мои ответы—в областях иных, Эвклиду недоступных. Особенно если отвести его в сторонку и простыми словами растолковать, что я на работе, что в гостиничном холле лежит уйма бесплатных брошюрок, сверх которых я ничего ему сообщить не могу... Нерушимый блок коммунистов и беспартийных? А как же иначе, уважаемый мистер Митчелл? Ведь коммунисты, как известно, обладают единственно возможной научной истиной, так? И наиболее передовые представители беспартийных, то есть именно те самые единственные кандидаты на выборах, естественным образом присоединяются к ним!

— Паскуда!—смеялся Иван.

— Тише, тише. Слушай,—он понизил голос,—как тебе нравится эта девица, только не оборачивайся сразу, через три пары от нас? Рядом со стариком в плаще.

— В желтой футболке? Очень ничего. А что твоя Наталья? Их еще не загребли вместе с ее Аликом?

— Никто их не загребет. Только она давно уже не моя, и вообще я через месяц женюсь.

— Смотри, настучу Светке о твоих междугородных звонках и американских красавицах.

— Руки из карманов вынь.

Метров за двадцать до входа в мавзолей очередь сделала поворот, и ее ощупали взгляды еще четырех в штатском. Миновав двоих молодых солдат, вытянувшихся у окованных медью дверей, Марк с Иваном принялись медленно спускаться в подземелье, после июльского воздуха и солнца ошеломлявшее сухим холодом и полутьмой. Неторопливо, хотя все-таки чуть быстрее, чем хотелось бы самым любопытным, двигалась очередь мимо черных стен гранитного склепа, блестевших искорками слюды, вокруг стеклянного гроба с маленьким, высохшим телом—жалобно закрыты глаза, сморщенные ладошки выпростаны из-под черной ткани, укутывающей ноги.

— Двадцать восемь человек охраны, — сказал Иван, когда они вышли из склепа и направились вдоль кремлевской стены.—Контролируют практически каждое движение. Помнишь, как эти штатские очередь под локоточки направляют, все приговаривают: «Ш! ш! ш!»

Расталкивая очередь, словно два миниатюрных танка, к ним подбирались дантист с женою.

— Марк,—взволнованно заговорил мистер Файф жидковатым своим баском. — Мы тут заспорили с Агатой. Скажи, пожалуйста, это действительно Ленин?

— А кто же еще?—привычно отвечал Марк.—На Рузвельта или Линкольна он явно не похож.

— Я не о том! Это не восковая фигура? У мадам Тюссо он, конечно, гораздо живее, но фактура очень похожая. Я сам врач, и я думаю: разве возможно целых пятьдесят лет так сохранять человеческую плоть?

— Прямо не верится,—вставил, подвернувшийся Коган.

— Ну, во-первых, сохранением тела Ленина, скажу вам по секрету, господа, занимается крупный научно-исследовательский институт. А во-вторых, разве дело в плоти? Главное—это идеи Ленина. А они, как видите, живут и побеждают. Кстати, возле Кремлевской стены тоже лежит куча знаменитостей. Под этим вот камнем Сталин. В самой стене тоже могилы, но там уже только пепел. Ты что хотел сказать, Иван?

— Да все размышляю об этой мумии... Марк искоса посмотрел на товарища.

— Пижонишь, Истомин. Неужели у тебя ни капли благоговения? Оглянись, сколько тысяч народу за нами идет. Всю ночь в очереди стоят ради этих полутора минут. Что-то в этом есть, а?

— Разве это народ? Народ—это мы с тобой, а точнее—Яшка с Владиком. Остальные—толпа, быдло, плебс.

Как некогда в мастерской у Глузмана, Марк вдруг поймал на себе недвижимый каменный взгляд сталинского бюста. Так же мгновенно миновало это наваждение, только холодок внутри остался—не страха, нет, просто легкого неудобства.

— Чтобы на «Жигули» несчастные записаться,—шипел Истомин,— твой народ по трое суток в очереди стоит, костры ночами жжет у магазинов. Подумаешь, полночи! И кто стоит-то? Берет какой-нибудь замордованный ярославский отец семейства фальшивый бюллетень за десятку и отправляется в столицу за продуктами. В гостиницу и соваться не стоит. Что ж—до рассвета промается на вокзале, а там, благо магазины еще закрыты, и попрется к Кремлю очередь занимать... Отстоит. Поглазеет на свою мумию. Вернется в свой нищий Ярославль, напьется и выдаст другу-слесарю сокровенное: «Если б только Ленин был жив!» Вот тебе и весь твой народ, прав Розенкранц. Ох, хорошо бы взорвать этот склеп к чертовой матери!—вдруг сказал он.