О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 1. 2001–2007 - Наталья Казьмина

21 марта

НТВ, «Намедни». Р. Литвинова рассказывает о своем новом спектакле («Вишневый сад», реж. А. Шапиро, МХАТ им. Чехова). «Когда артист ищет “зерно”, я его ненавижу». Вот интересно, как она будет играть Раневскую с таким презрением к основам этого театра и этого драматурга, существующего в системе Станиславского.

* * *

А. Демидова: «Победит тот, кто будет красиво стареть». Очень хорошо сформулировано. Только как можно «красиво стареть», так свысока общаясь с людьми?

29 марта

«Дачники» (по пьесе А. Пешкова), реж. Е. Марчелли, Омский государственный академический театр драмы.

Большое хулиганство, которое первые полчаса раздражало меня страшно: ну, думаю, и Женя решил быть модным. Но есть в этом хулиганстве, довольно холодной и головной конструкции, цель и способность ее достичь. Не случайно именно у ЗамЫслова, которого величают Замысловым, здесь роль режиссера. Он «шумный, пестрый», считает, что «жизнь – искусство смотреть на все своими глазами, слышать – своими ушами… находить во всем красоту и радость» – вот ему и карты в руки, цинику и резонеру. Что вышло в итоге? Пьесу вывернули наизнанку, оторвали у этой куртки рукава и вываляли в пыли, но потом, как у Погребничко, собрали воедино – и, как ни странно, не покривили душой против Горького, который в своей пьесе-пародии на Чехова воплотил то «благословенное» время, когда «дачник… размножится до необычайности». Однако он по-прежнему только чай пьет на балконе и не занимается хозяйством. Вышел выморочный мир, отчаянная скука, выморочные герои, почти все пребывающие в затяжной истерике. «Все такое ненужное никому… и все как-то несерьезно живут».

Марчелли попытался озвучить современную пустоту. Осознать жизнь как «огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв». В прологе – что-то декадентское: итальянские маски, мужчины во фраках, женские фигуры, завернутые в белый газ с венками на голове, эдакие христовы невесты. Звучит гениальное исполнение «Травиаты» Верди. Филиппу Джордано – никто не знает (итальянская певица – родилась в 1974-м в Палермо – с широким диапазоном голоса), голос джазовый, тоска неимоверная и потусторонность. Мужчина во фраке стреляется и падает. Конец пролога.

В душе у всех героев, а не только у Рюмина, «есть что-то нестройное». (Дом Басова похож на прозрачную теплицу с реечками – с одной стороны, жить нельзя, с другой – отгорожено от жизни.) Люди маются, бесцельные, вялые, невозбудимые, не испытывающие сильных желаний. Все время стараются себя встряхнуть, разбудить, ущипнуть, укусить – чтобы хоть что-то почувствовать. Здесь все объяснения в любви грубы, похожи на насилие, как и поцелуи и объятья. Басов во время разговора с женой, вдруг расстегивает ей платье и спускает его до пояса, но потом вяло отходит. Она с вызовом продолжает так сидеть – при брате, при Суслове. Они как-то мрачно на это взирают. Никого и ничего не возбуждает. Город Зеро. Влас – откровенный клоун: коротковатые штаны и пиджак, дамские туфли, всклокоченная шевелюра, ходит по столу. Горничная Саша – с голым пупком.

Чеховские мотивы доведены до абсурда. Оказывается, «на воле – жутко». Скучно и неинтересно жить всем. «У кого что болит, тот о том и говорит» – реплика Ольги и воплощается. У всех «душа сморщилась и стала похожа на старую маленькую собачку», «горбатая душа». Соня – с красными волосами русалки. Сопровождающий ее студент Зимин появляется на сцене абсолютно голый. Пытаясь шокировать дам. Они только усмехаются и прикрывают глаза, когда он демонстрирует свое причинное место. Желание расшевелить и зрителя.

Томительные паузы означают потерю интереса друг к другу, неловко, надо уходить, но никто не торопится избавить всех от своего присутствия. Пока Калерия (стоя на стуле) читает свои нудные стихи про осень, в задней комнате целуются и обжимаются Замыслов и Юлия, слышен ее вызывающий хохот. Выходит надругательство над словами. Влюбленные дуэты все намеренно пошлы.

Писатель Шалимов, в широкополой шляпе странника Луки и голубом костюме. Под его приход вдруг разражается страстным пением Гарик Сукачев «А за окошками месяц май», и это хоть как-то всех заводит. «А в кружке чай давно остыл и погас “Беломор”.

Дачный бульвар, где маски ездят на велосипедах, прогуливаются персонажи, Басов и Шалимов (в трусах) попивают пиво. Из реплик о дачном театре, где играет Юлия, вырастает идея поставить помост, на котором репетируют и разминаются маски. «Кого же это касается?!» – бросает одна из них. А никого. Жизнь идет мимо театра. И театр мало ею интересуется. Так оригинально воплощается одна из любимых идей Угарова.

Ольга почти насилует Суслова. Влас – Марию Львовну, Калерия то и дело, то сзади, то спереди припадает в экстазе к равнодушному к ней Рюмину. Замыслов откровенно трахает Юлию, завернув ее в театральный занавес, в присутствии якобы спящего Суслова. Гоняет по сцене полуголую горничную Сашу, которая только и знает, что визжать, или спрашивать равнодушно: обед подавать? Двоеточие жаждет ущипнуть за попу любую аппетитную даму, встретившуюся на дороге. «Скучен наш пикник» – «Как наша жизнь». Пьеса трещит по швам, но не рвется. Обнажается ее крайняя плоть. Такой современный декаданс с гнильцой. Только музыка и выживет в этой агонии.

«Жизнь каждого думающего человека – серьезная драма». В начале идейные реплики Горького (которого, кстати, конфузясь за самоуправство, называют Пешковым) еще как-то акцентируются, подаются. Создается ощущение, что из них, выдернутых из речей разных персонажей, составляется диагноз времени. А потом, когда споры накаляются и в последнем действии разворачиваются в дискуссию, Марчелли каждого героя выводит на помост, заставляет проявить страстность, потом смутиться от явно насмешливых аплодисментов других действующих лиц, махнуть на все рукой и стушеваться. А потом всех сажает на деревянные скамьи к зрителям и «заставляет», откровенно ерничая, договорить все эти диалоги про спасение человечества под хохот зала.

Время без берегов, искусство без стен, неоткуда плясать, время тотального неверия ни во что, о котором говорил Кама. «Плохо мы живем. Не знаем, как жить лучше». Пока не знаем, как бы говорит режиссер, давайте хоть выплеснем эту скуку, чтобы задавить в себе злобу, чтобы не захлебнуться ею. «Мне необходима ваша любовь» – говорит, раздеваясь на ходу, Влас. Все страстно желают сильных чувств, но не находят их, не находят в себе сил их возбудить или на них ответить. «Никакая, как все мы». Жизнь навзрыд, в истерике.

Самая умная и циничная из них Варя. Но не пошлая. Хотя ее сцена с Шалимовым провокаторская – по принципу, чем хуже, тем лучше. Сначала она долго мнет в руках его лицо, растягивает щеки, оттопыривает уши, трет лысину, а потом, откровенно обольщая, проводит пальцем по шее и ложится в сено, будто приглашая. И тот начинает смешно и глупо елозить сверху. Внимательный к чужой жизни, но не к своей, Рюмин начинает объясняться с Варей просто, а потом и он, безобидный, делает ей больно, выворачивает руки, бросает на пол. Говорит «Любви прошу», а сам замахивается кулаком. Любовь как насилие, жизнь как дурацкий кисель (найти реплику). Суслов сыгран вне традиции самого большого пошляка и развратителя, как блестяще играл Бабочкин. Здесь это мрачный, скучный и ненавидящий всех вокруг человек, с черным от тоски и бессмысленной лжи лицом, который не умеет играть. «Все вы скрытые мерзавцы». Все что-то изображают, во что-то играют и кем-то прикидываются. Он лепит что думает. И Варя с уважением говорит о нем: он лучше нас, потому что искреннее.

Чтобы человек проснулся, его надо тормошить. Но тормошат и других, и себя так, что могут голову оторвать. Крика много, пламени все нет. Разное насилие: веселое, бесшабашное, грубое, отчаянное. Одна большая экспозиция нашей жизни. Многие постулаты и реплики пьесы сопротивляются, их вымарывают. Например, когда Юлия обвиняет Суслова в том, что он развратил ее, это кажется голословным. Потому что он – мертвый человек, который и сам не умеет и не хочет наслаждаться жизнью. Обвинив мужа, Юлия в очередной истерике выпаливает вслед ему всю обойму из пистолета. Здесь любят оголяться, шокировать, эпатировать, Двоеточие ходит с голым пузом, Басов сверкает голыми икрами и сандалиями. «А подумаешь – всех жалко». Басов жаждет «жизни по-простому». Как это? Где выход? После обвинений Вари Басов обливает ее шампанским. Немотивированная, уже неперсонифицированная ненависть ищет выхода. Попытка наложить этот трафарет на нашу жизнь удалась.

На ходу возвратиться к Горькому не получается. Даже Соня с Марией Львовной почти дерутся, хотя Соня предлагает матери вспомнить, что она женщина и не отказывать Власу. Замыслов заворачивает их вместе со стогом сена в простыню и уносит со сцены. Раза три, взобравшись на сцену на сцене, пытается начать монолог «Все мы – люди сложные», его перебивают. Влас: «Здесь всем нечего делать». Декларация Вари насчет интеллигенции – страстно, но все уползают со сцены, а потом оттуда рукоплещут откровенно насмешливо: надоело, «надо иметь мужество молчать» – на эту реплику томительная тишина в зале. Похоже на пьесу Треплева: как в театре, сеном пахнет и собаки лают. В одной из сцен Замыслов и Юлия бросаются друг к другу, откровенно пародируя встречу Треплева и Нины. Идейная Мария Львовна свой монолог о простых людях пересыпает репликами Власу, дообъясняясь с ним. Калерия: «Все поглощается бездонной трясиной нашей жизни». Главная идея спектакля – поставить стихи, которые читает Влас, насмешничая над Калерией. «Для шутки это серьезно». Суслов: «Мы все – дети мещан. Хочется отдохнуть в зрелом возрасте. Меня бесполезно учить». Недоумение в зале, но он прав, и Марчелли хоть так, вывернув прием наизнанку, насмерть боясь пафоса, изничтожая святыни, пытается, чтобы его услышали. «Когда-то мы должны были опротиветь друг другу и опротивели». «Какой печальный водевиль».