Её Я - Реза Амир-Хани

Итак, я говорил о Божьем квартале. В моей голове накапливался красивый, звенящий голос священника. С каждым днем этого голоса становилось все больше. Каждый день добавлялась новая порция, и вот уже эти запасы начинали распирать мой череп. Так что порой из него доносились звуки «крак… крак…» Слыша это, мои собеседники, наверное, думали: «Сейчас у него голова разорвется!» И действительно, в один прекрасный день вместимость моего черепа была превышена, и он раскололся! Хотя это, знаете ли, не нужно воспринимать буквально как разламывание головы… Просто однажды я обезумел и не выдержал, и толкнул эту решетчатую дверь, и вошел внутрь. Сначала я прошел через крохотный дворик, и вот – дверь самой церкви. Слава Аллаху, во дворике не было могил. Вообще, мне не совсем понятно, почему возле христианских церквей любят устраивать захоронения. Может, их Бог больше слушает мертвых, чем живых?.. Словом, я прошел через дворик к дверям в саму церковь. Она была низкая, эта дверь, так что войти в нее можно было лишь согнувшись. Для того она, видимо, и была сделана низкой. Но я, не зная, в чем тут дело, склонять голову не стал. Я, даже когда знаю, в чем дело, не всегда склоняю голову – что уж говорить о том, чего я не знаю!

Так вот, голову я не склонил и корпус тоже, я только подогнул коленки и таким образом, что называется гусиным шагом, но держась прямо, вошел в церковь. Коричневые деревянные скамейки. Три больших подсвечника. Впереди наверху крест, на нем висел распятый Христос, который пострадал за «нас», в то время как «мы» продолжали делать свои дела, «мы» не обратили внимания, «мы»… Мы «распяли Его»! Мы «убили Его»!.. А может быть, не так? «Ма» по-персидски означает «мы», а по-арабски – «нет». Стало быть, «не распяли Его» и «не убили Его»?.. В общем, я был готов встретиться со священником. С тем самым, чей мужественный, но красивый голос я слышал каждое утро. Однако в церковном зале никого не было. Все скамьи были пусты. И свечи на подсвечниках не горели. Я решил пройти вперед и преклонить колени. Я видел раньше, как люди преклоняют колени и тихо молятся. И вот я преклонил колени, однако, как ни старался, помолиться не мог. Как ни заставлял себя – не мог. А я хотел помолиться за Махтаб и за упокой душ моей мамы и отца. Но не мог. Наверное, потому что я изначально нарушил здешние правила игры. И вот я встал с колен и вышел наружу через низкую дверь. Огляделся по сторонам: никого, никто не смотрит на меня. На этот раз я положил правую руку на левую сторону груди, нагнул голову и, пробормотав «О, Али-заступник!», вошел внутрь церкви, двигаясь с уважением. И мне показалось, что я словно ступаю по облакам или будто кто-то ведет меня за руку. Подводит к алтарю. Тут не было ни иконы, ни статуи, просто белая, окрашенная известкой стена. Я преклонил колени. Состояние удивительное, слезы подступили. Никто меня не видел, стесняться было некого. И я начал плакать, как маленький ребенок.

Мне очень нравятся простые и красивые мечети, хусейние[35], христианские церкви, горы и даже незатейливые магазины. И, видит Бог, мне чужды пышные и раззолоченные сооружения или некоторые деревни, отличающиеся какой-то ослиной загроможденностью. На мой взгляд, нет Бога в иной хоромине, и все ее назначение – одурачивать посетителей цветными кирпичами или бирюзовыми изразцами. Те же шахские палаты, та же лавка Дарьяни, только масштаб обмана разный… Но эта церковь – Аллах свидетель – чем-то похожа на Сахарную мечеть в нашем переулке. Поэтому мне так спокойно было здесь. Я вспомнил Сахарную мечеть и нашего муллу-предстоятеля, вспомнил дервиша Мустафу, и пекаря Али-Мохаммада, и Мусу, и Карима, и всех-всех… И мне очень захотелось, чтобы Всевышний все, что я имею, и все, что я хочу иметь, в первую очередь отдал бы им. Всем тем, кто проявил ко мне благородство, всем, кого я знал… Да именно всем-всем до единого, даже полицейскому Эззати и своднику Мухаммаду, даже Каджару…

И мне так понравилось это место, что я начал каждый день сюда приходить. Около полудня я покупал газету «Монд», как многие французы, и заходил в эту церковь, как редкие французы. Газета «Монд» мне очень нравилась – из-за ее большого размера и из-за шрифта текста. Этот шрифт был таким, что у меня никогда не возникало желания читать газету, а что касается размера, то, если постелить развернутую газету, ее как раз хватало на земной поклон. Голова моя и ноги – все умещалось на ней. Словом, газета мне нравилась, но неужели настолько, чтобы покупать ее каждый день? Собственно, я просто действовал, как все вокруг, они ведь тоже покупали газету каждый день, не совсем понимая, зачем это делают… А я каждый день клал ее на стол в кафе плешивого месье Пернье, чтобы ее могла читать Махтаб, знающая французский…

Итак, в полдень я покупал газету «Монд», как многие французы, и шел в церковь, ведь алтарь ее был расположен в той же стороне, где находилась Кааба[36], разница была лишь в несколько градусов. Я проверял направление по компасу…

В полдень я покупал газету «Монд», как многие французы, и шел в церковь, потому что алтарь ее находился почти там же, где Кааба, с разницей лишь в несколько градусов. И я читал в этой церкви полуденный и вечерний намаз. Церковь была очень уютной и почти не отличалась от Сахарной мечети, разве что здесь не было первого ряда со стариками и самих стариков, у каждого из которых было свое место, где они оставляли молитвенные коврики, так что, даже когда старика нет, все равно видно, что место занято… Да, этого не было во французской церкви, и я мог читать молитвы, не боясь поправок, и уточнений, и требований точного соответствия Корану в том, чтобы «приказывать одобряемое и удерживать от неодобряемого». Не было козней со стороны завсегдатаев первого ряда, и ты мог спокойно прочесть свой намаз, а потом сложить молитвенный коврик, с тем чтобы в четыре часа вновь развернуть его на столике кофейни месье Пернье!

В полдень я покупал газету «Монд», как многие французы, и шел в церковь, потому что алтарь ее находился почти там же, где Кааба, с разницей лишь в несколько градусов. И я читал в этой церкви полуденный и вечерний намаз. Церковь была очень уютной и совсем не отличалась от Сахарной мечети. Единственное отличие заключалось в том, что здесь была треугольная комнатка, пристроенная сбоку к алтарной стене. Ее и комнаткой-то трудно было назвать, так, каморка размером с головной платок. Деревянная будочка с деревянной же дверью. Я не сразу понял, что это, но потом, порасспросив, узнал, что это комната исповеди. Люди шли туда по воскресеньям, вечерами в субботу и в среду. Заходили по одному, по очереди. Закрывали дверь за собой, чтобы снаружи не слышен был их голос. Садились на деревянное сиденье – из тех сидений, на которых можно было сидеть только прямо, словно проглотив аршин, или же отказаться от этой чести и встать на колени на пол. Напротив исповедующегося стоял подсвечник с горящей свечой, на которую следовало смотреть во время исповеди. И стенка комнатки. Стенка, под углом упирающаяся в алтарную стену. В исповедальне было лишь одно небольшое оконце, из которого смотрел на тебя священник. Он был очень немногословен, но ты обязан был отвечать ему сотнями слов, которые выбирал из тысяч. Теми самыми словами о тех самых вещах, которых лучше бы вовсе не было – и вещей, и слов…

Священник сдержанно выслушивал все слова исповедующегося, представляя то время, которое прошло между твоей предыдущей и нынешней исповедью, а потом мужественным звонким голосом, которым возносил молитвы, подбивал твой итог, перебирая четки:

– Столько-то франков и сантимов отдайте больным и бездомным, нищим и паломникам, чтобы Иисус простил вас.

Затем он протягивал тебе руку через окошечко, и ты должен был преклонить колени и поцеловать алмазный перстень на его пальце. Я всегда недоумевал: разве есть место этой явной буржуазности, этому расчетливому ремесленничеству в такой простой и красивой церквушке?

В конец концов однажды я тоже вошел в треугольную комнатку для исповеди. Так совпало, а совпадение, как вы знаете, оно и есть совпадение… Это было в тот самый день, когда я стоял за дверью студии Махтаб. Тот самый день, когда я решил зайти к ней, но все-таки не решился (смотри главу «2. Она»).

«Я не ходил за Махтаб. Однажды, когда мне стало очень тяжело, я пришел-таки к ее студии, но внутрь не входил, а сел возле дверей, у стены, скрючившись. А вечером, когда пришел в кафе месье Пернье, меня ждал сюрприз, Махтаб принесла один из своих этюдов – довольно-таки хаотичный рисунок, который она своими вытянутыми пальцами положила передо мной на столике и разгладила. Постепенно я разобрал, что на нем изображен холст на трехногом мольберте возле белой стены. За стеной сидел на корточках мужчина, но женщина-художница его не могла видеть. Тем не менее на холсте она изобразила корявым силуэтом этого сидящего на корточках мужчину. И гладит его изображение своей кисточкой. Вот мужчина встает и подходит к художнице. А она смеется и говорит: “Всю черную краску, какая у меня есть, придется потратить на твои брови!” А мужчина со смехом отвечает: “Это месть тебе за коричневые карандаши первоклашек школы “Иран”, которых заставили рисовать водопад твоих каштановых волос…” А потом он вновь поднялся и пошел в дом Господа исповедоваться священнику».