На небо сразу не попасть (Нельзя сразу на небо) - Вильчур Яцек

После выхода немцев из камеры люди ходили так, будто из них выкачали кровь. Один только старший господин плакал, но делал это тихонько и это никому не мешало. Гречка сказал нам: «Ну, господа, тут на земле мы жрались между собой, а в земле будем все равны». Потом Гречка добавил ещё, что он не уверен, должны ли нас расстрелять 1 октября, как обещал офицер СД. Быть может, что как раз завтра нас отведут не в иное помещение, а сразу на исполнение. Вечером никто из нас не притронулся к ужину, а заснули мы только под утро. После того, как нас предупредили о казни, в коридоре село уже несколько охранников, потому что слышно, как они между собой переговариваются.

30 сентября

Наверное, когда мы вчера утром вставали, никто из нас не подумал бы, что день закончится именно так. С утра нас довольно хорошо покормили и сказали спаковать манатки. В камеру нас дали два ведра воды, рисовую щётку и метлу. Охранник сказал нам хорошо вымести и выдраить камеру. К полудню камера была чистенькой, а наши вещи – спакованными. Заключённые занимались писанием на стенах и игрой в карты. Больше всех нервничал Гречка. Обед был такой же, как и всегда, только во время выдачи порции немцы тщательнее осматривали камеру и сказали нам по одному подходить к баняку. Мы съели по немногу супа, а остальное вылили в ведро. Немцы сегодня не выносили вёдер, и в камере смердело, как в сортире.

Около третьего часа пополудни мы услышали какой-то сдавленный крик, а сразу после этого, как будто кто-то ударил по полу железом. Потом с минуту было тихо, и наконец мы услышали с коридоре людские голоса. Кто-то отворил двери, и увидели мы весьма дивную картину. Трое наших охранников были без оружия, а руки их были подняты над головами. За ними в камеру вошли трое солдат также в немецких мундирах. В руках они держали автоматы, направленные на охранников. Немцев из СД отвели в угол камеры и приказали им лечь лицом на пол. Потом другие люди, тоже в немецких мундирах, завели в камеру остальной персонал дома, в котором мы находились в заключении. Один из прибывших обратился к нам на польском языке и сказал нам быстро выходить наверх. Сказал нам ещё, чтобы мы не обращали внимания на немецкие мундиры его товарищей, потому что были вынуждены так одеться, чтобы без риска добраться до города.

Сказал нам, что партизанское подразделение сопротивляющейся Польши даёт нам свободу и не даст нам погибнуть. И не успели мы выйти, тот же самый солдат, мне кажется, что командир группы, сказал нам, что мы сейчас увидим партизанскую справедливость. Приказал всем разоружённым немцам усесться под стеной лицом к нам. Сосчитал персонал нашей тюрьмы. Их было пятнадцать. Командир партизанов дал знак одному из своих людей, а тот снял с предохранителя небольшой пистолет и подошёл в охранникам СД. По очереди каждому из них приставлял пистолет к сердцу и стрелял. Потом сменил магазин в пистолете и положил остальных немцев. Остался ещё один, и тогда командир сказал, что заключённые могут его убить сами. Гречка взял у партизана пистолет и выстрелил последнему немцу в живот и в сердце [64]. Некоторые немцы ещё были живы и корчились на полу. Партизаны вывели нас во двор, а оттуда – к воротам. Находившийся в воротах постовой в немецком мундире и каске стоял по стойке смирно. Перед воротами встали две немецкие машины. В одну посадили нас, заключённых, а в другую вошли одетые в немецкие мундиры партизаны. Последним сел постовой.

Машины тронулись с места, проехали без препятствий через город, а потом выехали на шоссе. Поняли лишь, что едем в направлении, противоположном от Львова. Машины ехали довольно быстро. Через час с небольшим грузовик подпрыгнул на неровном грунте, а потом ехал уже по мягкой местности, как будто по полевой дорге. Когда грузовик остановился, кто-то отвернул ткань и приказал нам высаживаться. На поляне, тут же возле лесной дороги, стояло около пятидесяти людей, вооружённых и одетых частью по-немецки, частью в зелёные мундиры венгерских войск. Все были как будто в состоянии готовности и похоже было, что ждали нас. Поприветствовали нас весьма сердечно, так что некоторые из заключённых даже всплакнули. Потом мы пошли с партизанами в глубину леса – в лагерь, который был от дороги удалён на 3-5 км. До вечера каждый из нас делал, что хотел, а к сумеркам нас собрали вместе и сказали рассесться вокруг костра.

Командир группы сказал нам, что нас осовободила партизанская группа, но характер группы такой, что не могут задержать никого из нас и обязаны как можно быстре отсюда исчезнуть. Сказал нам также, что партизаны помогут нам укрыться от немцев. Потом командир разговаривал с каждым из нас лично и расспрашивал про семейную ситуацию, о причинах ареста и приговора к смерти. Спрашивал также о роде занятий, образованиии знании языков.

Мне сказал, что получу другую одежду и меня отвезут на железнодорожную станцию в каком-то из местечек на железнодорожной трассе между Стриём и Львовом. После приезда во Львов я должен пойти в бюро Организации Тодта на улице Легионов [65] и заявить о желании вступить в эту организацию. Через 2-3 дня меня включат в транспорт, едущий в Томашов Мазовецкий [66], где размещается сборный пункт Организации Тодта. Фабрика, в которой размещён пункт, охраняется, но из неё можно сбежать.

Вокруг Томашова тянутся леса, а в них есть много польских партизанских подразделений. После бегства из Томашова мне нужно переправиться за Пилицу и там уже самостоятельно искать какое-то подразделение. После разговора с командиром [67] я подошёл к костру, на котором партизаны готовили ужин. Некоторые из них говорили по-польски, другие – по-русски [68]. Все были к нам очень добры и сами не ели, пока нам всем не дали.

Рано утром меня посадили на барскую двухколёсную коляску («do dworskiej linijki dwukolowej») и отвезли на небольшую железнодорожную станцию, находящуюся в 10 километрах от лагеря. Партизан-извозчик остановился в километре перед станцией, попрощался со мной и поцеловал, а потом дал немного денег.

На старнции было спокойно, будто ничего не случилось. Возле билетной кассы стоял жандарм, которые осматривал только баб с тюками. Виимо, искал для себя цыплёнка или оселок масла. Я сел в вагон и нетерпеливо ожидал отъезда. Когда поезд тронулся, я уже наверняка знал, что и в этот раз мне удалось облапошить («kiwnac») немцев. В тамбуре ехала какая-то сельская баба и объедалась творогом («bialym serem»). Я попросил у неё кусочек, а она кроме того дала мне кусок пирога и немного молока.

На Главном вокзале во Львове было пусто. Ни одного чистильщика сапог, ни одного швейцара не было перед входом. Видимо, немцы, наконец, решили этот вопрос и навели свой порядок. Домой идти боюсь, потому что немцы, уведомлённые о бегстве, могли тут устроить засаду. Вместо этого пошёл в дом, в котором жил задолго до войны. Экономка – украинка – узнала меня сразу. Много не расспрашивала, а накормила и подарила рубашку. Когда я попросил о возможности переночевать, экономка отвела меня в соседнюю квартиру к молодой красивой женщине. После короткого разговора я понял, что квартира эта занята проститутками. Мне постелили на полу, и я заснул. Всю ночь в квартире было тихо: видно, моя хозяйка решила сегодня отдохнуть и никого к себе не привела.

============================

Сноски:

————————–

[56] Города во Львовской области. Районные центры.

[57] Уголовного суда.

[58] Роман, говоря так, в этом деле явно выделяет роль именно голландского подразделения СС намёком на расхожие уже тогда выражения «Голландия – страна тюльпанов» и «Дети – цветы жизни». – Прим. перев.

[59] Село по дороге от Стрия на Львов, чуть восточнее трассы.

[60] Звание Общих СС и Войск СС, по смыслу примерно соответствующиее армейскому капитану.

[61] Служба украинцев в Вермахте на вспомогательных ролях (не на боевых) не была чем-то необычным. Вероятно, здесь речь идёт именно о таком случае, что с психологической точки зрения объясняет и его дальнейшую службу во вспомогательной украинской полиции.