Занавес опускается - Найо Марш

– Про нее никогда наперед не знаешь, – сказала Миллеман. – По-моему, она в последнее время разгуливает, где ей вздумается. Да, кстати, Полина, я к Панталоше тоже в претензии. Кто-то трогал мою вышивку. И нарочно распустил большой кусок. Я оставила корзинку в гостиной и…

– Панталоша туда даже не заходит! – закричала Полина.

– Это уж не знаю. Но вчера вечером, когда мы ужинали, она наверняка туда заходила.

– С чего ты взяла?

– Потому что Соня – думаю, мы теперь можем ее так называть, – потому что Соня говорит, что до ужина она сама садилась в то кресло. И говорит, все было нормально.

– Нет, Милли, уж извини. Вчера вечером Панталоша никак не могла зайти в гостиную, и по очень простой причине: как раз когда мы ужинали, ей и другим детям давали лекарство, а потом их пораньше уложили спать. Милли, ты же сама мне сказала, что мисс Эйбл отыскала лекарство в «цветочной комнате» и сразу же пошла к доктору Уитерсу, чтобы он дал его детям.

– А, да-да, – кивнула Миллеман. – Только подумать! Эта непредсказуемая особа – я говорю про Соню – даже не потрудилась отнести лекарство для детей в школу, а папочкино отдать мне. Просто пошла в «цветочную», куда, насколько я понимаю, ей доставили орхидеи, – Миллеман фыркнула, – и все там вывалила куда попало. Мисс Эйбл, пока нашла, обшарила весь дом. Я тоже.

– Тю! – произнесла Полина.

– И тем не менее, – вступил в разговор Поль, – я готов поспорить, что именно Панталоша…

– Пусть мне сначала докажут! – скорее запальчиво, чем убежденно, перебила Полина. – Еще нужно доказать, что Панталоша вообще имела отношение к этой… этой…

– К «изюминке»? – Поль ухмыльнулся. – Мама, конечно же, это ее работа.

– У меня есть основания полагать, что…

– Да ладно тебе, мама. Это явно штучки Панталоши. Вспомни все, что она вытворяла.

– Тогда откуда у нее эта глупая игрушка. Я ничего подобного ей не дарила.

– Взяла у кого-то из детей, а может, купила. Я видел эти «изюминки» в одном магазине в деревне. Ты ведь тоже видела, Фен, да? Я тогда еще подумал, что им место на помойке.

– Я с Панталошей провела беседу, – упрямо сказала Полина, – и она дала мне честное благородное слово, что первый раз об этом слышит. А когда она говорит правду, Милли, я сразу чувствую. Матери ведь знать лучше.

– Но, мама, это же яснее ясного! – возразил Поль.

– Мне все равно, кто что говорит… – начала Полина, но ее речь была прервана появлением Седрика: как всегда очень ухоженный и элегантный, он сегодня держался более чем самоуверенно.

– Доброе утро, милейшая миссис Аллен. Доброе утро, мои сладкие, – сказал он. – Что, Поль, голубчик, все ломаешь голову, как, перефразируя народную мудрость, из синицы в небе сделать журавля в руках? А я вот придумал либретто двойной свадьбы – сплошной восторг! Правда, получается чуточку сложновато. В отсутствие дяди Клода Старцу придется взять на себя роль посаженого отца Фенеллы, а потом он перемахнет через проход и встанет рядом с собственной невестой. Я могу быть шафером сразу у двух женихов, а Поль будет одновременно женихом Фенеллы и посаженым отцом Сони. Настоящий балет! Томас будет изображать пажа, а Панталоша понесет букеты, что даст ей полную возможность швырять ими в кого угодно. Ты, мама, и все тетушки будете фрейлинами-подружками. Я уже придумал для вас восхитительно-устрашающие туалеты.

– Дерзкий шалун, – пожурила его Миллеман.

– Нет, но правда, – продолжал Седрик, ставя свою тарелку на стол, – я на самом деле считаю, что вы с Фенеллой повели себя по меньшей мере негибко.

– Не все же умеют менять свои подходы к цели так шустро, как ты, – сухо сказал Поль.

– Да, льщу себя надеждой, что мой низкий, коварный трюк удался на славу, – охотно согласился Седрик. – Соня разрешила мне заняться ее свадебным платьем, а Старец сказал, что я по крайней мере проявил родственные чувства. Что же касается Панталоши, дражайшая тетя Полина, то боюсь, она утратила свои позиции безвозвратно. У ребенка такое здоровое, крестьянское чувство юмора.

– Я только что сказала твоей матери, Седрик, и повторяю: у меня есть основания полагать, что в этом инциденте Панталоша неповинна.

– Мой бог! – воскликнул Седрик. – Как умилительно! Какая вера в свое дитя!

– Так же, как неповинна и в истории с дедушкиным зеркалом.

– У Панталоши есть и другие заступники. – Седрик с очередной обворожительной ужимкой кивнул на Агату.

Полина тотчас повернулась к ней, и Агата почувствовала себя зрителем, выходящим из зала на сцену.

– Да, – пробормотала она. – Когда Панталоша сказала, что ничего не писала на зеркале, мне показалось, она говорила правду.

– Слушайте! – с жаром вскричала Полина. – Слушайте все! Спасибо вам, миссис Аллен. Слава богу, хоть кто-то верит моей бедной малышке.

Вера Агаты в невиновность Панталоши была и так уже слегка подорвана, но Агата даже не подозревала, какое потрясение ждет ее впереди.

Из столовой она пошла в театр. Портрет стоял повернутый к стене, там же, где она его оставила вчера. Вытащив картину в проход, Агата оперла ее одним углом о пол, подняла, поставила на нижнюю перекладину мольберта и отошла назад, чтобы разглядеть получше.

Поверх полностью выписанного лица кто-то нарисовал черной краской громадные очки.

III

Секунд пять ее попеременно бросало то в жар, то в холод. Она потрогала холст. Лицо давно высохло и затвердело. Черные очки были еще сырые. С чувством облегчения – оно было таким сильным, что все в ней перевернулось, как от приступа тошноты, – Агата обмакнула тряпку в масло и осторожно стерла дерзкое добавление. Потом села и стиснула перед собой дрожащие руки. Ни пятен, ни размывов – голубоватые волнистые тени под глазами не испорчены; ни следа грязи на туманном розовом облачке, придававшем выпуклость лбу.

– Боже мой! – прошептала она. – Боже мой! Слава богу!

– Доброе утро,– войдя через боковую дверь, поздоровалась Панталоша. – Мне разрешили еще одну картину нарисовать. Дайте новую картонку и краски, только много. Вот посмотрите. Это коровы с самолетом, я их уже кончила. Правда, красиво?

Она опустила картонку на пол, прислонила ее к мольберту, потом, нахально копируя Агату, отступила на шаг, сложила руки за спиной и взглянула на свое произведение. Три ярко-красные коровы паслись на изумрудном лугу. Над ними по голубому небу – Панталоша нарисовала его одной лазурью – летел изумрудный самолет, из которого вываливалась черная бомба.

– Здорово, да? – Помолчав, Панталоша снисходительно перевела взгляд на работу Агаты. – Это тоже ничего, – сказала она. – Симпатично. Когда смотришь, даже приятно. Я считаю, картина хорошая.

– А некоторые считают, что, если пририсовать очки, будет лучше, – наблюдая за ней, сказала Агата.

– Дураки они и ничего не понимают. Короли очки не носят. А это король.

– Да, но кто-то все равно нарисовал ему очки.

– Пусть он попробует моим коровам очки нарисовать – я его убью!

– Как ты думаешь, кто мог это сделать?

– Не знаю, – равнодушно ответила Панталоша. – Может, Нуф-Нуф?

– Вряд ли.

– Тогда, наверно, тот же, кто Нуф-Нуфу зеркало разрисовал. Не знаю. Но точно не я. Ну так что, можно я возьму еще картонку и краски? Мисс Эйбл нравится, когда я рисую.

– Поднимись ко мне в комнату, там в шкафу много картонок, можешь взять себе одну поменьше.

– А я не знаю, где ваша комната.

Агата, как могла, объяснила.

– Ладно. Если заблужусь, буду орать, пока кто-нибудь не придет. – И Панталоша потопала к двери.

– Да, кстати, – остановила ее Агата. – Ты знаешь, что такое «изюминка»? Когда-нибудь видела?

– Детское печенье? Знаю, а что? – Панталоша оживилась.

– Нет, я говорю про такой резиновый мешочек… Если на него сядешь, раздается громкий звук.

– Какой звук?

– Неважно, – устало сказала Агата. – Бог с ним.

– Вы сумасшедшая, – коротко заявила Панталоша и ушла.

– Может быть, – пробормотала Агата. – Что кто-то сошел с ума, это факт.

IV

Все то утро она работала только над фоном. После обеда сэр Генри позировал полтора часа с двумя перерывами. В течение всего сеанса он не сказал ни слова, хотя часто вздыхал. Агата писала руки, но сумела ухватить лишь их общий тон и форму, потому что сэр Генри то и дело нервно шевелил пальцами и вообще вел себя неспокойно. Перед самым концом сеанса вошла Миллеман, извинилась перед Агатой и что-то шепнула ему на ухо.

– Нет-нет, – сердито возразил он. – Обязательно завтра. Позвони еще раз и так и передай.

– Он говорит, завтра ему очень неудобно.

– Меня это не касается. Позвони снова.

– Хорошо, папочка. – Миллеман послушно кивнула.

Когда она ушла, Агата, видя, как он все больше нервничает, сказала, что на сегодня хватит и что Седрик предложил временно заменить его, пока она будет писать плащ. Сэр Генри с явным облегчением удалился. Недовольно ворча, Агата соскребла с холста руки и снова взялась писать задний план. Он представлял собой условный рисованный пейзаж. Подернутый изморозью лес – большое темное пятно, очерченное крупными мазками, – четко выделялся на мерцающем фоне холодного ночного неба. Монолитные валуны, обозначавшие колодец на втором плане, она изобразила перемежающимися густыми тенями. Агата работала большой кистью, и каждый широкий мазок, подытоживая ее мучительные раздумья, рождал на холсте конкретные формы. «Решение найдено верно, хотя Анкредам задний план, конечно, покажется странным и незаконченным, – подумала она. – Если кто из них и поймет, то разве что Седрик и Панталоша». Едва она пришла к этому заключению, как Седрик собственной персоной выпорхнул из-за кулис: без всякой меры и совершенно без необходимости загримированный, он прыгающей походкой прошелся по сцене, так и сяк демонстрируя на себе алый плащ.