Путешествие налегке - Туве Янссон

Когда они вышли, ветер ударил дверь о стену. Снаружи было светлее, серый мрак сгущался там, где шли мужчины, мальчик последовал за ними вниз к берегу и ждал, пока они вытаскивали волокушу.

Они забрались на судно, а он устроился на скамье, втянул голову в плечи и замер в ожидании. Мотор стартовал медленно, он пыхтел и делал разбег; тяжело дыша, судно пустилось в ход и круто вывернулось из залива. Как только нос суденышка оказался за мысом, на них обрушилось все это серое море; оно стремительно и своевольно катило волны… движение, которое было пугающе беспомощным, пока суденышко и море привыкали друг к другу.

Нурдман и Векстрём сидели каждый на своей стороне у края рядом с Хольгером, они были крепки, как горный утес, и от них пахло мокрой шерстью. Постепенно судно начало следовать за волнами. Море плыло им навстречу, и волны, содрогаясь, отступали назад. Волны, возвышаясь и образуя свод, проплывали мимо, а порой суденышко на какое-то время застывало, содрогаясь от носа до кормы, но потом мотор упрямо начинал работать снова. Проблески света над морем стали заметнее. Судно приблизилось к шхере с каменным утесом, что был береговым знаком, вехой в пути на восток.

* * *

Он прибывает, чтобы взорвать утес. Он зажигает бикфордов шнур, и огонь ползет вперед, ползет быстро. Нурдман стоит и смотрит на него, и поворачивается, и бежит! Берегового знака больше нет! Небо и земля рушатся — в разные стороны, каждое само по себе. А позднее на шхеру являются люди, и качают головой, и говорят:

— Это было здесь!

* * *

Судно пришвартовалось не очень удачно у входа в гавань, но где-то же оно должно было причалить. Во всяком случае, здесь был напротив стальной трос, и кормовой фалинь[22] должен был выдержать. Нурдман привязал кошку[23] к стальному тросу, что опустился вниз и слегка дернулся в такт мелкой зыби. Затем он сказал сыну:

— Ты можешь приглядеть за кошкой! Коли она начнет вертеться, это худо! А коли взметнется прямо вверх, нам надобно плыть обратно.

Они взяли вагу[24] и ящик со взрывчатыми веществами и пошли в глубь шхеры. Хольгер сел у подножия горы и стал сторожить кошку. Встречное течение толкало моторную лодку с подветренной стороны вперед, и увлекало обратно, и било по фалиню; кошка поднималась и снова окуналась глубоко в воду, но вверх она не взметалась. Хольгер все время приглядывал за ней.

Каменный утес отсюда снизу не был виден. «Они позовут или попросту убегут? Откуда мне знать, когда это будет».

Теперь пустили в ход бур. Он заглушал шум ветра и волн, он работал как бешеный вместе с Нурдманом. Тот держал тяжелый, наполовину поднятый бур, косо приставленный к горе, лицо его было сковано напряжением, и он скалил зубы. Каменная пыль летала перед глазами, а бур отскакивал и искал себе опору, он подвывал меж его руками. Нурдман точно знал, что бур мог, а что он терпел.

Векстрём сидел, сплетая вместе взрывные заряды.

* * *

Может статься, что все это, вместе взятое, было одной-единственной глупой ошибкой. Если огромнейший в мире камень лежит далеко в глубине моря, то, вероятно, Бог в своем непостижимом добросердии положил его там. «А потом, — думал мальчик, — потом является Нурдман. Ему плевать на то, что решил Бог, он глядит на камень и говорит: — Его надо убрать!»

Стало спокойнее, кошка все меньше и меньше металась из стороны в сторону, но он все время не спускал с нее глаз.

После восьми Нурдман забрал с собой мальчика на другую сторону шхеры и указал ему часть нависающей скалы, где он должен стоять.

— Залезешь туда, — сказал он. — И не шевелись. У нас — другое место. Понял теперь?

Мальчик кивнул, закрыв рот рукой. Он забрался под нависающую часть скалы и стал ждать.

«Он не понимает, он думает, что я боюсь. Дело вовсе не в том, что тебя самого разорвет на клочки взрыв или ты упадешь в глубокую серую воду. Это касается того, кого ты ждешь и кто никогда не вернется домой».

Звук был краток и приглушен: казалось, огромное животное ворчит во сне.

Мальчик громко закричал и взбежал прямо на склон горы; там он и ждал камнепада после взрыва. И камни стали падать… вокруг него низвергались осколки, наяву все было точь-в-точь так же, как он себе представлял. Там летали они, зазубренные и острые, тяжелые куски древней горы докембрийской породы, и узкие, будто дротики, осколки, но они имели отношение к нему, касались его — его, и никого другого. Невозмутимо рассматривал он камни, что ложились на покой вокруг него в том порядке, какой определил им Нурдман.

Друзья, Лучо{17}

Собственно говоря, нет в нем иного недостатка, кроме того, что он так ужасающе добр. Возможно, это естественно для огромного нескладного парня, такого как Лучо, но полагаю, что подобная безграничная, почти сокрушающая доброта свойственна человеку, на долю которого выпало множество разочарований. Мне довелось услышать об этом окольными путями, не от него самого, он избегает всего тог о, что касается личных обстоятельств. Я в самом деле думаю, что никто никогда не слышал, чтоб он хотя бы один-единственный раз по доброй воле высказался о ком-то из тех людей, кого он знает или с кем был когда-нибудь знаком. Это рождает пустоту вокруг него.

Само собой, мы любим Лучо. Но это привязанность, что граничит с отчаянием и даже переходит в раздражение.

Ведь благодаря своей работе в институте он встречает множество людей, и большинство из них полагает себя его друзьями после одной или двух встреч. Это неудивительно! Лучо по всем статьям соответствует тому, чего ты ожидаешь, нет, надеюсь, тому, чего ожидаешь от друга, а эта его манера говорить и слушать, смотреть на тебя и улыбаться обещает абсолютное доверие. И поверь мне, можно в самом деле положиться на Лучо, он неизменно снисходителен, отзывчив и всегда готов прийти на помощь. Но бывают случаи, когда он полностью отдаляется. Собственно говоря, всегда и всюду случается, что друзья обсуждают своих друзей и часто с юмором и нежностью говорят о трудностях характера друг друга, о всяких типичных чертах… И абсолютно запросто о том, что именно произошло и кто что говорил; такое случается в нашей жизни то и дело. Ничего плохого тут нет. Правда, не стоит обсуждать подобные вещи в присутствии посторонних — это было бы неприлично. В таких случаях Лучо отступает, он растерянно погружается в молчание и смотрит вниз, в стол, при этом улыбаясь, дабы показать, что его поведение никоим образом не содержит упрека. Во всяком случае, получается так, будто ты сам виноват в сплетнях. Когда же ты переходишь к другим темам, лицо его светлеет в порыве благодарности, которая, если присмотреться, почти мучительна.

Я никоим образом не хотел бы исказить образ Лучо. Он не боится иметь свое мнение и отстаивает его горячо и радостно, может, не столько из убеждения, как ради того, чтобы иметь возможность высказаться, облечь свои мысли в слова. Его шведский безупречен, но говорит он не быстро, а слова выбирает особенные. Лучо всегда находит среди синонимов самые красивые, а совершенно будничные вещи одаряет преувеличенной, мелодично произнесенной похвалой. Возможно, именно из-за этого мы не всегда принимаем его всерьез. С ним бывает трудновато найти тему для беседы.

Мы встречаемся довольно часто, и я полагаю, что никто не лукавит, признаваясь, как сильно он нам нравится.

Меня всегда удивляло то, что он успевает сделать столько всего, никогда не торопится и не устает и у него всякий раз, когда звонишь, находится время.

Каждый раз, когда я навещаю Лучо у него дома, мне вспоминаются каштаны, блестящие коричневые плоды, белые внутри; мы набивали ими карманы, когда были мальчишками… а вся его квартира выкрашена в белый цвет, и то тут, то там расставлена тяжелая темно-коричневая мебель, сундуки и стулья с прямыми спинками и столы — слишком высокие и узкие. Даже картины у Лучо — темно-коричневые, и я могу поклясться, что он полирует их ореховым маслом. Над этим мы часто с величайшей нежностью потешались, а однажды, пока он готовил напитки в кухне, я заглянул в его спальню — и там то же самое! У Лучо была темно-коричневая большая кровать с четырьмя высокими столбиками, кровать совершенно брачного вида. Его глаза отличались таким же темным блестящим оттенком и выражали какую-то удивленную мягкость, забавно при этом, что он был совершенно лысый. Ему следовало бы иметь длинные каштановые волосы.

Гостей Лучо принимает спокойно, как будто без лишних эмоций.

И все же он встречает каждого так, словно уверен в том, что никакая другая встреча в этой земной юдоли не принесла бы ему большей радости. Лучо ненароком подбирает слова, уместные разве что на театральной сцене, и мы полагаем, что это некий лексический феномен, ведь в глубине своей души он именно это и предполагал. Лучо производит впечатление человека, который в любой миг может разразиться дифирамбами или обнять собеседника, другими словами, перейти к преувеличениям. Это заставляет нас нервничать и говорить слишком откровенно, используя прилагательные в высоком стиле, непохожие на обычные условные выражения.