Путешествие налегке - Туве Янссон

Всякий раз, когда Нурдман выезжал на взрывные работы, мальчик, стоя за ольшаником, глядел, как они загружали судно.

— А ты не возьмешь его как-нибудь с собой? — спрашивал Векстрём, но Нурдман полагал, что мальчик еще слишком мал.

Нынче, по осени, взрывные работы случались у них довольно далеко. Было ветрено, и поездки домой могли бы отнять много времени. Взвесив все «за» и «против», Нурдман решил закончить работу без перерыва и переночевать в доме Охраны морских границ на Песчаной шхере… Это могло занять несколько дней, так что мальчика пришлось взять с собой, чтоб он не оставался дома один.

Они загрузили лодку и пустились в путь около восьми утра, но когда обогнули мыс, началось волнение на море. Мальчик сидел на скамье; на нем было столько одежек, что виден был один нос. Ребенок никогда прежде не бывал на судне. Над ним хлопал брезент, прикрепленный большими, небрежно вбитыми гвоздями, а рубку сорвало с места, и она косо висела, как обычно во время качки, когда море подступало сбоку. По нижней палубе взад-вперед катался дятел, а посреди судна, чернея и дребезжа, поднимался мотор, переделанный из старых железяк. Он работал на жарком и текучем масле, вихрем крутились шкивы, дрожали приводные ремни, а из глубины его поднималась кривая металлическая труба, извергавшая копоть во все стороны.

Механизм мог показаться ненадежным, но таковым он не был. Он был результатом терпения, сложной работы мысли и преданности делу, Нурдман трудился над ним почти всю весну по вечерам.

Волнение на море усиливалось, коробки на корме лопнули от качки, и множество мелких красных яблочек плавало вокруг в трюме. Подшипники по-прежнему лежали, надежно упакованные в пластик, в трюме. Мальчик смотрел на все это, но думал только о ящике со взрывчатым веществом, что был еще надежнее защищен, чем корпуса подшипников, и где-то упрятан в кормовой части судна.

Нурдман рулил в средней части судна, а Векстрём сидел рядом. Длинные неприветливые берега пробегали мимо, изредка попадались пустые дачные виллы. За Господской шхерой они повернули прямо на юг. Тогда Нурдман, широко шагнув через банки, подошел к сыну и, перекрикивая шум мотора, произнес:

— Он весит пятнадцать тонн!

Он протянул руку в сторону каменного утеса. Утес можно было разглядеть ничуть не лучше, нежели все остальное, чьи неясные контуры смутно вырисовывались на горизонте, но мальчик понял и кивнул в ответ.

— Как его звать? — закричал Векстрём, когда Нурдман вернулся назад.

— Хольгер! — крикнул Нурдман. * * *

Представить себе, что такое взрыв, ужаснее всего другого. Кто-то кричит… никаких слов, один лишь рев, мычание, громкий плач, а потом топот бегущих сапог, хруст гравия, и затем — тишина, подавленная ужасом, что растет, и коробится, и лопается во время страшного взрыва. Гром гремит из земли, и вздымается ввысь гора… отпущенная на свободу взрывником Нурдманом, мечтательно и плавно вздымается к небу гора. Но вот она падает вниз. Колоссы Судного дня[18] и острые осколки, обломки, похожие на зубы акулы и челюсть огромной глубоководной рыбы-пилы, — все это падает дождем вниз, в вечность, и никогда не узнаешь, низвергается ли среди этого потока, совсем незаметно, рука взрывника.

На фоне этой мрачной картины, несомый взрывными волнами, Нурдман бесчисленное множество раз взлетал в воздух, но он этого ведать не ведал.

Когда они плыли, ветер настолько усилился, что стоило бы остановиться на ночь и пуститься в путь ранним утром следующего дня. У островка была неплохая гавань. Никаких следов на песке не виднелось. Хольгер пошел за мужчинами и стоял, ожидая, когда они найдут ключ и откроют дверь.

Лачуга оказалась очень маленькой, темной внутри, и пахло там заброшенностью. Внутри были очаг, две железные кровати с промокшими матрацами и накрытый клеенкой стол с лампой на столешнице. Прежние ночлежники после себя убрали, но дров оставалось не так уж много.

Когда огонь в очаге загорелся, мужчины спустились вниз к берету за бензопилой. Вскоре мальчик услыхал, как она свистит высоким детским голосом на другой стороне островка; пила вскрикивала всякий раз, когда обрезала конец бревна, затем некоторое время было тихо, а потом пила начинала кричать снова. Бензопила проходит сквозь дубовую тесину за шесть секунд, а обыкновенное деревянное бревно она режет как масло. Когда дерево распилено, раздается толчок, и пила подается в руки.

Хольгер не снимал пальтишко и шапку и вовсе не думал о выгоревшем огне, он был ребенком, ребенком непредприимчивым. Облокотившись на подоконник, он смотрел на волны, те были очень высокими и обходили островок вокруг так, что ты не знал, где наветренная сторона, а где подветренная.

Пока мама еще могла беспокоиться о Нурдмане, она обычно сидела наверху, и ждала, и говорила о Библейской горе[19] и о том, как грешно раскалывать то, что сотворил Бог. Только молнии Небесной должно это раскалывать, а когда настанет время и земля разверзнется под ногами, могилы откроются для тех, кто вел праведную жизнь и умер своей смертью. «Тебе ведомо, как это бывает», — горестно произнесла она Нурдману перед самой смертью.

Он защищался, говоря, что его все-таки никогда ничего худшего, нежели инфлюэнца[20], не постигало… Потом она умерла, а он продолжал взрывать.

* * *

Он вошел в лачугу и, не глядя на мальчика, опустил дрова перед очагом, но в том, как он бросал дрова в огонь, чувствовалось какое-то нетерпение. Он взял ведро и снова вышел.

Нурдман и Векстрём могли делать все что угодно. Спокойно и неустанно ступали их огромные сапожищи там, где они по-своему изменяли мир и преодолевали трудности, где прилаживали и раздробляли. Они умертвляли тюленей и дичь, они освежевывали, и варили, и ели, и редко разговаривали друг с другом. Хольгер так боялся их и так сильно восхищался ими, что не было ни малейшей возможности заслужить их одобрение. Жалко, что он не догадался положить дрова в очаг. Это было легко.

Но вот Нурдман вернулся с ведром, наполненным водой, он сварил кашу. Векстрём открыл корзину с провизией, вынул оттуда брюкву, салаку и сказал:

— Выйди на двор и поиграй, покуда ждешь.

— Он не играет, — пояснил Нурдман.

После еды мужчины легли спать, ветер был слишком сильный, чтобы брать на лесу лосося.

* * *

Камень весом в пятнадцать тонн, должно быть, был огромен. Разорвется ли он поперек на куски, будто от удара молнии, или распадется на части, как расколотое яблоко? Упадут ли осколки в образовавшуюся глубокую яму или камень будет разрезан в иглистые колючие плитки, в острые ножи, что кружатся в воздухе и отрезают голову взрывника? Что случится, коли Нурдман помрет, а голова его будет покоиться в траве? Никто не сможет больше им восхищаться, и никто не сможет бояться за него.

Хольгер вышел из лачуги и направился вниз к их суденышку. Оно стояло пришвартованным неподалеку от берега, а пластиковую волокушу[21] вместе с нагруженной на нее бензопилой повалили набок на носу судна. Небо покрылось тучами, и он огорченно подумал было о дожде: дождь не в жилу, коли надо взрывать. Он сел на песок и начал рыть землю руками. Ямка вскоре наполнилась водой. Он попытался сделать ее глубже, но песок обваливался по краям, тогда он сунул вниз сапоги и стал зарывать их; теперь он не мог шевельнуться. Он крепко застрял в земле. Он был растением с очень длинными корнями и ничего вообще не мог с этим поделать.

* * *

Вечером стало весело. Лампа горела на столе, они ели колбасу с картошкой и пили пиво. Векстрём завесил окошко брезентом, оттуда уже не дуло, и в лачуге становилось все теплее и теплее, а сама лачуга — все меньше и меньше. Но Нурдман и Векстрём все росли и росли, они стали такими огромными, что почти доставали до потолка. После еды они ничего не делали, даже не спали. Их огромность и мощь заполняли горницу покоем и добротой. В какой-то миг Нурдман поднялся и вбил гвоздь в дверной косяк.

— Это для твоего пальто и шапки, — сказал он, и Хольгер повесил их туда сам.

Дым от табачных трубок заполонил весь потолок. Когда Хольгеру захотелось спать, он лег на кровать, которую Нурдман привел в порядок; от одеяла пахло моторным маслом. Машина сама по себе была не так уж важна, как думал его отец. Она была теперь одинока там, на море, и пока она работала, никому до нее дела не было.

Море шумело снаружи, окружая островок, и лачугу, и их — всех троих, и мало-помалу наступила глубокая ночь.

* * *

В шесть утра по-прежнему дул ветер, но они решили все-таки двинуться в путь. В лачуге было страшно холодно. Он лежал, закутанный в одеяло, и смотрел, что они делали. Термос стоял на столе, и они пили стоя, затем отставили чашки в сторону и начали собираться. Их огромные тени шевелились туда-сюда на стенах в свете лампы. Он оделся и снял пальтишко и шапку с гвоздя. Векстрём стянул с окошка брезент и постоял недолго, держа руки на подоконнике и наблюдая, как дует ветер. Было еще темно, и море непрерывно грохотало.