Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни (сборник) - Рой Олег Юрьевич

Перебирая в коробке шприцы и ампулы, проверяя, не истек ли срок годности таблеток, бабушка рассказывала, что после войны, в детском доме, где она работала, самые маленькие воспитанники были сиротами, чьи родители погибли во время бомбежек, на фронте. А дети постарше считались сиротами, ведь, вполне возможно, их родители чахли где-то в лагерях, скитались по этапам, валили лес, осушали болота и курочили пни. Медикаментов в те времена почти не было. Медицина в основном сводилась к народным средствам и разнообразным припаркам, которые теперь по-научному называются «отвлекающие процедуры». Святую веру в пользу отвлекающих процедур бабушка пронесла через всю свою жизнь. Она была уверена в целительном воздействии на организм банок и горчичников. Энергично, не слушая мольбы о пощаде, она натирала мне нос бальзамом «Звездочка». Насыпала в коричневые шерстяные носки горчицу. Ворча, заставляла парить ноги. Рисовала йодом на шее сетку и обвязывала горло колючим шарфом. Но самой удивительной и загадочной из всех бабушкиных процедур была «синяя лампа», медицинский аналог синей птицы.

В обычные дни синяя лампа лежала в шкафу, завернутая в белый целлофановый пакет с застиранной эмблемой фестиваля молодежи и студентов. В дни моих ангин лампу извлекали из шкафа, высвобождали из пакета, включали в розетку, и комната наполнялась мягким васильковым сиянием, будто долгожданная синяя птица выбралась из гнезда, где она спала среди отрезов крепдешина на будущие платья и ридикюлей с пожелтевшими документами, дедовыми орденами и старыми рассыпающимися фотографиями.

Хорошенько прогрев лампу, бабушка командовала закрыть глаза и подносила ее совсем близко к моему лицу. Вскоре становилось тепло и щекотно. Почему-то именно в этот момент больше всего на свете хотелось шалить, веселиться, мотать головой. Куда-нибудь убегать. Грызть сосульки наперегонки. Измерять глубину луж. Тогда бабушка строго командовала: «Сиди спокойно! Не егози!» Ей было невдомек, что это самое «не егози» являлось самой главной отвлекающей процедурой. И намного превосходило по силе целительного воздействия на мой организм синюю лампу, все вместе взятые горчичники, банки, перцовые пластыри. И даже бальзам «Звездочку». Потому что «не егози» потом полночи порхало в уме, заставляя раздумывать, что это за слово. Откуда оно взялось. В нем было что-то от Бабы-яги, от озимых хлебов и ягод. Кто-то что-то гасил, косил и куда-то возил. В нем мерещились гвозди и грозди. Сосланный в лагерь отец курочил пни, а его Зина егозила в детдоме, отказывалась есть манную кашу и хлюпала в сандалиях по ручьям. Постепенно за раздумьями я забывала, что больна. Боль в горле незаметно начинала расплываться, притупляться и остывать. Как писали в бабушкином любимом журнале для врачей, в этом как раз и заключалась главная хитрость отвлекающих процедур – переключить внимание больного на жжение, тепло, запах ментола, свет и щекотку синей лампы. На странное сочетание звуков в слове «не егози». Растирая меня мазью, бабушка не раз объясняла, что отвлекающие процедуры раздражают кожу, повышают температуру. А еще жжением, теплом, щекоткой, легким покалыванием они стимулируют кровообращение. Иногда, понизив голос, бабушка, как сказочница, признавалась, что на самом деле все это нужно, чтобы заставить человека забыть, что он болен, переключить его внимание на что-нибудь другое. Тогда злые духи болезни, почуяв, что их больше никто не боится, начнут медленно сдаваться и отступать. Так говорили целители в древности. Они тоже верили в отвлекающие процедуры, ведь ничего другого тогда не существовало, и оставалось натирать всех подряд козьим жиром. Или укладывать рядами на разогретых солнцем камнях. И надо признать, что «не егози», произнесенное в васильковом сиянии синей лампы, было главной отвлекающей процедурой моего детства. Оно помогало забыть ангину. И на следующее утро, проснувшись, но еще не раскрыв глаза, я чувствовала, что все ржавые гвозди, железные скобы, кнопки и скрепки, утыкавшие горло, куда-то исчезли. Одновременно становилось легко. В груди, где накануне тлели обжигающие угли, теперь обнаруживался провал и прохладная пустота. Тело наполняла приятная слабость, похожая на только-только прояснившееся после грозы небо. И можно было целый день валяться в кровати, лениво листать книжки, дремать или смотреть «Ну, погоди!».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Все это я часто вспоминала по закону обретения утраченного времени, на заднем сиденье машины, когда на Садовом кольце вспыхивала васильковым светом вывеска. Потом зажигались фонари, вечерняя иллюминация, витрины, мерцали фары, мигали рекламные щиты, зазывающие в кафе, в парикмахерские, в боулинг, в ночные клубы. Казалось: множество Синих птиц и Жар-птиц выпорхнули на улицы с чердаков и подвалов, где они дремали весь день, засунув головы под крылья, прикинувшись пакетами с мусором и ведрами с краской. В их васильковом и золотом сиянии сразу хотелось прокручивать в уме слова того, кто однажды возник в моей жизни и со временем стал самой главной и действенной из всех отвлекающих процедур. Раздумывая о нем, ожидая его звонка, перебирая, будто четки, его слова, я забывала о боли, верила, что будут жить вечно, легко летела на каблуках с тяжеленной сумкой на плече, которая казалась перышком. И не замечала: красного человечка в светофоре, что на улице промозгло и ветрено, что, кажется, страшно болит горло, а машины оглушительно гудят в пробке.

Как-то раз, в одну ночь кровать увеличилась вдвое и утром оказалась необъятной для одной подушки, мятого пледика и сердца, сведенного судорогой незнакомой сизо-серебряной боли. Судорогой неуютной тягучей боли, с которой невозможно было смириться и жить как прежде. Стараясь убежать от нее, я иногда целыми вечерами без цели бродила по переулкам, спешила вниз по бульвару, с интересом осматривая знакомые улицы и вечерние огни, пытаясь понять, для чего теперь нужен этот город, освещенный вывесками и вспыхивающими рекламными щитами. Однажды во время такой прогулки вдруг закралось подозрение, что эти бутики, знакомые и теперь совершенно чужие кафе, принадлежащие другим влюбленным полутемные ресторанчики, торговые центры, в лабиринтах которых одной так легко потеряться, кинотеатры, салоны-парикмахерские – на самом деле не что иное, как отвлекающие процедуры. Незамысловатые припарки, позволяющие ненадолго притупить сизо-серебряную боль разлуки, молчание телефона, помогающие забыть о пустоте, горечи и тоске. И на некоторое время обрести обманчивую уверенность, что все хорошо. Ведь, как объясняла когда-то бабушка, для этого и нужны отвлекающие процедуры: чтобы переключить внимание на более мягкий, назойливый, нарастающий по силе раздражитель.

Изо всех сил стремясь убежать от невыносимой сизо-серебряной боли, я старалась отвлечься мерцанием лампочек, грохотом динамиков, жжением коньяка. Растворялась в тихой убаюкивающей музыке, вливала в себя крепкий кофе. Жадно поглощала жгучие соусы японской и корейской кухни.

Скоро город предстал передо мной в дразнящем золотом и синем сиянии, превратился в безразличный механизм, предлагающий мелкие и крупные отвлечения за деньги. Всем, кто серьезно болен, кто одинок, кто устал от одних и тех же маршрутов, кто пресытился, страдает от пустоты, озлоблен и утомлен. В отличие от бабушки и древних целителей, стремящихся принести пользу и спасти страдающего человека от болезни, город вел себя жестоко, многие его процедуры дразнили, вызывали привыкание, превращали своего последователя в кого-то другого. И следующее утро не несло никакого облегчения. А только усиливало ощущение бессмысленности и пустоты.

Как-то раз, под утро, очнувшись за стойкой бара, я вспомнила, что давным-давно, включив синюю лампу, бабушка всегда заводила будильник, точно отмеряя время, необходимое для прогревания. «Семь-десять минут», – говорила она. Ведь для того, чтобы процедура не принесла вреда, не повлекла осложнения, ее надо проводить строго определенное время, не слишком затягивая. Больше всего похожая на большую нахохленную сову, прогревая лампой, бабушка готовила меня к жизни и рассказывала: что надо говорить мужчинам, куда надо спешить, кому стоит верить. Придерживая за худенькое запястье своей волевой и сильной рукой, она требовала, чтобы я слушала, не вертелась, «не егозила», набиралась ума, прогревалась и выздоравливала. А когда подходил срок, будильник издавал ворчливый кудахтающий сигнал, синее сияние гасло, тепло и щекотка прекращались. Бабушка командовала: «Все, можешь открывать глаза». Сворачивала шнур. Прятала лампу в пакет с эмблемой фестиваля. И убирала ее назад, в шкаф, до следующего раза. И теперь, за стойкой бара, я подумала, что, видимо, это именно те слова, которые нужно однажды сказать себе в городе, чтобы его процедуры не слишком затягивались, не шли во вред, не становились целью существования, не убаюкивали и не отупляли. Видимо, это те самые спасительные, волшебные слова, которые заставят Синих птиц и Жар-птиц разлететься по подвалам и чердакам, уложить головы под крылья, превратиться обратно в ведра с краской и мусорные пакеты. Тогда станет немного грустно, немного больно. Одиноко. Пусто. Но терпимо. Как и всегда наутро, после ангины. И я схватила сумочку, поскорее вышла на улицу, жадно вдохнула фиалковый морозный воздух раннего утра. И побежала в вихре снежинок к метро. Спасибо, бабушка! «Все, процедура закончена. Можешь открывать глаза. Можешь жить дальше».