Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— А в Мокшанском полку сколько осталось? И никто не напишет… Обидно… Героически дрались, а в России о мокшанцах никто не узнает… И про Фигнера никто не вспомнит, — расстроился он.

— Бог узнает. У него там всё записано, — отложил газеты Глеб. — И мы всю жизнь будем помнить…

Наступила Пасха.

— Это ж надо? — возмущался Кусков. — Куриных яиц не достанешь, — оглядел аккуратные ряды палаток и коновязи в вётлах.

— Зато тепло, как у нас летом, — нашёл положительный штрих Рубанов, посмотрев в ультрамарин неба с белесыми облаками, и полюбовавшись потом ромашками в зелени травы: «Становлюсь лирическим, как старший брат. Я воин, а не поэт».

И тут запел соловей… На душе стало тепло и приятно…

— Господа! Христос Воскресе, — преподнёс друзьям по гранате капитана Лишина.

— Воистину Воскресе, — воскликнул Кусков, одарив товарищей фиолетовыми в крапинку перепелиными яичками. — У китайцев купил, — прояснил ситуацию. — Там ещё яйца куропатки были, но неприлично как–то… Сами понимаете… Командарм всё–таки.

— Чего же теперь, и куска сахара не съесть, коли генерал Сахаров штабом Маньчжурской армии руководил, — подбросил дарёное яичко Ковзик. — Ну а я вам дарю своё начальское — благодарю… В рифму получилось, — хохотнул подъесаул. — И по коробку спичек в придачу.

— День такой! На стихи тянет. А не могла бы ваша благодарность, Кирилл Фомич, выразиться как–то более весомо…

— Обоснуйте, уважаемый Глеб Максимович, — вновь подкинул яичко Ковзик и не поймал.

— Пока нет японских поползновений, не могли бы вы отпустить меня в лазарет, поздравить с Пасхальным днём одну особу, а вольнопёра в это время, обременить каким–нибудь делом…

— Это я могу, — искал в траве яичко Ковзик.

— Господин подъесаул, вы не находите, что приняли весьма неприличную позу во время разговора с людьми.

— Этой позой я выражаю своё отношение к студентам, — распрямился он, найдя, наконец, яичко. — Да идите, господин сотник, в свой лазарет, пока господин Кусков уставы учит.

— Какие на Пасху уставы? — взвыл вольнопёр.

— Избитая солдатская шутка, — успокоил его Ковзик, радуясь тишине, без стрельбы и взрывов, и наслаждаясь запахом травы, смешанного с дымом далёких костров полковых кухонь. И звон цикад, и пение соловья, и оживлённый говор казаков у колодца: «Что может быть приятнее мирного военного лагеря? Разве что — парад…».

Бредя по заросшей травой тропинке, Глеб прошёл обнесённую земляными стенами бедную китайскую деревушку, где на пыльной улице топтались местные жители в коротких штанах и широкополых соломенных шляпах.

Миновав зелёные посадки гаоляна и бобов, углубился в тополиную рощу, на поляне которой расположились палатки лазарета.

Мрачный трезвый санитар на вопрос о Натали тоскливо махнул рукой в сторону озера.

— Чего это с ним? — поинтересовался Глеб, наткнувшись у санитарных подвод на доктора.

— Спирт разлил! — обрадовано произнёс тот. — Пусть в праздник тверезым походит и узнает, что такое военный аскетизм.

Пробравшись сквозь низкорослый кустарник, у которого кончалась тропа, Глеб увидел озерцо в тени деревьев и у маленького, приятно журчащего родника, читающую Натали в сером холстяном платье с белым передником поверх него.

Платок лежал рядом на траве, открыв взору офицера прекрасную голову в обрамлении чёрных волос.

— Сестрица, Христос Воскресе! — преподнёс букет ромашек и три перепелиных крашеных яичка.

Лёгкий тёплый ветерок принёс откуда–то слабый запах горелой соломы и звук вальса «Ожидание» из далеко игравшего граммофона.

На другой берег прудика вышел китаец в синих коротких штанах и, зайдя по колено в воду, стал поить ушастого ослика, обмахиваясь конусной соломенной шляпой.

Глеба с Натали он не заметил.

Зачерпнув ладонью воду из родника и пригубив её, Натали легко поднялась, уронив с колен раскрытую книгу, и со словами: «Воистину Воскресе», — поцеловала офицера холодными и влажными от родниковой воды губами.

Но Глебу они показались горячими и сладкими.

— Всё–всё–всё, — коснувшись указательным пальцем его губ, уселась на примятую траву и подняла книгу.

А в душе у Рубанова звучала музыка… Даже не музыка, а какой–то трепетно–нежный мотив, то грустный, как прощальный журавлиный крик, то радостный, как песня жаворонка в синем небе. И почему–то виделась жёлтая роза на клавишах рояля…

И вновь полились звуки вальса. А рядом жёлтые глаза, смеющиеся губы, озерцо, родник и зелень травы с ромашками… «Боже, — подумал он, — вот так и начинается любовь…»

Китаец, напоив ослика, ушёл, и одни остались одни…

— Ну почему я учился играть на балалайке, а не на благородной гитаре, — воскликнул Глеб. — Сейчас бы исполнил песнь о любви.

— А что можно исполнить на балалайке? — подняла ладонь Натали, приглашая медленно летящую бабочку сесть на неё.

— Балалайка может разрушить пять пудов чеховской любви и привлечь вашего красноносого санитара. Кстати, он разлил спирт и, безмерно страдая, совершенно трезв, как и я, — отогнал пчелу, а заодно и красочную бабочку.

— Ну вот! — огорчилась Натали. — Вы испугали мою бабочку. Чтоб искупить вину, исполните что–нибудь балалаечное, — вздрогнула, услышав бодрый напев популярной маньчжурской песни:

Может завтра в эту поруНас на ружьях понесут,И уж водки после бояНам понюхать не дадут…

— Как вашему санитару, — напрочь перечеркнул он лирический настрой.

— Вы не только бабочку, вы и меня напугали, — увидели во всю прыть несущуюся к ним Ильму.

— А что изволите читать, Наталья Константиновна? — потрепав псину, поинтересовался Глеб.

— Граф Сергей Рудольфович Игнатьев презентовал книгу рассказов Леонида Андреева, — повертела в руках томик. — К доктору недавно его друг приезжал, врач Вересаев, так они очень нелицеприятно отзывались о рассказе «Красный смех», — нашла нужную страницу.

— Никогда о таком авторе не слышал, — без интереса глянул на книгу Глеб, и для смеха продолжил: — Пушкина знаю, Лермонтова знаю, этого, как его, Гоголя, а Андреева не знаю… Это брат мой — знаток отечественной словесности, — не заметил, как дрогнула рука Натали, и она непроизвольно вздохнула. — Чем, интересно, эскулапам не понравился рассказ?

— Повежливее, господин казак, с господами врачами, — улыбнулась девушка, отбросив мысли об Акиме. — Как поведал потом доктор, его друг раскритиковал андреевский «шедевр», повествующий о дурацком смехе, присутствующем у воевавшего с японцами в Маньчжурской армии офицера.

— Эх–ма! И у меня иногда дурацкий смех пробивается, — опешил Глеб.

— У вас не такой. У вас от наивности души, а у героя рассказа от истрёпанных нервов, вызванных испугом от боёв.

— По Андрееву выходит, что и бабочка, которую я напугал, сейчас летает и ржёт…

— Ход мыслей достоин учёного–ботаника, но не совсем. Вересаев, видимо, хороший психолог. По его словам, упущена из виду самая странная и самая спасительная особенность человек — способность ко всему привыкать. Это произведение художника–неврастеника, больно и страстно переживающего войну через газетные корреспонденции о ней. Из газет–то он и узнал, что у нас тут очень жарко, в сравнении с Петербургом, и к тому же стреляют…

* * *

В Петербурге тоже стреляли…

Неразлучные как братья Шотман с Северьяновым, покинув конспиративную квартиру на Литейном, ехали в «дымопарке» за Невскую заставу, где назначили занятия с обуховцами и александровцами. Кубической формы небольшой паровозик нещадно дымил, особенно старательно отравляя пассажиров первого из четырёх красновато–бежевых вагонов, где и расположились революционеры.

— Все собрались? — умывшись с дороги, жёстко глянул на молодых рабочих Шотман. — Тогда начнём. Сначала теория. Вы знаете, что перемирие с царской властью после девятого января невозможно, о чём ясно высказались делегаты только что прошедшего в Лондоне Третьего Съезда РСДРП. Меньшевики в это время провели свою гнилую партконференцию в Женеве, на которой присутствовали всего семь партийных организаций. А нас уже восемь тысяч, — оглядел внимательно слушающих его рабочих. — Но у царя много сторонников. В газетах пропечатали, что на Пасху Николай христосовался в течение часа с придворными служителями… Почти шестьсот человек. А на следующий день в Большой галерее Зимнего дворца христосовался со свитой и охраной — ещё девятьсот человек. Эти все будут за него. А мы, пока он целуется, будем заниматься делом… Большевики поставили задачу сплочения левых сил по принципу: «Врозь идти, вместе бить». И считают, что союзником пролетариата может быть только крестьянство. После свержения царизма и всех, кто с ним лобызался, власть должна перейти к временному революционному правительству, призванному созвать Учредительное собрание. Также в резолюции съезда рекомендованы совместные действия с эсерами, при сохранении, конечно, идейной и организационной самостоятельности нашей партии.