Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— Олег Владимирович, сейчас бы в университетской аудитории очутиться, — метнул гранату в сторону японцев Рубанов.

— А ещё бы лучше, Глеб Максимович, — прицелившись, выстрелил из винтовки Кусков, — Татьянин день отметить… Ничего-о, погуляем ещё, — вновь нажал на курок.

— Коллега, мне нравится ваш оптимизм, — выстрелил из нагана Глеб, вжавшись в землю от разрыва шрапнели над головой. — Господин вольноопределяющийся, вы живы? — поднял голову и осмотрелся.

— А что со мной сделается? Не страшнее, чем на экзаменах, — бравировал тот. — Но, по–моему, нам хана, как выражаются уральские казаки.

— Или амба, по словам их коллег из сибирских полков генерала Самсонова, — бросил ещё одну гранату в противника Глеб. — Последняя, — услышал стрельбу пачками, что свойственно больше русским, чем японцам и далёкое «ура-а».

— Какое приятное слово, — плюхнулся в снег рядом с ними Ковзик. — Откуда–то наши взялись… Шляются, где ни попадя. Фигнера не видели? — пригнувшись, побежал куда–то в пургу.

Через полчаса остатки сотни обнимались с русскими пехотинцами.

— Да вы хто, робяты? — вопрошал у запорошенного снегом стрелка бедовый казак со светлым чубом из–под висящей на ухе папахи.

— Мокшанские мы. Двести четырнадцатого полка, — простужено гудел солдат. — В окружение попали, стрельбу услыхали, а тут вы с врагом бьётесь. Батальон нас. Отход полка прикрывали и заплутались напрочь в этой Маньчжурии, в сопку её яти…

— Эк, метель закрутила, — поймал падающую с головы папаху казак. — А у меня лошадь убило. Пойду у начальства поинтересуюсь — седло брать или тут бросить…

Остатки батальона и сотни укрылись в распадке, дно которого покрывал глубокий снег.

Ковзик послал взвод на рекогносцировку.

— Это, наверное, последняя сопка из гряды. Мы–то шли сюда по равнине, — делился он знанием местности с комбатом. Чёрт знает, куда занесло, — наблюдал, как солдаты и казаки роют в снегу ямки и укладываются в них.

Чубатый казак, расковыряв сугроб до самой земли, разложил костёр.

— Сейчас, ваши благородия, чайком побалуемся… Ежели заварки, конечно, дадите. Снег для воды мой, заварка — ваша, — накладывал в чайник снег.

Рубанов залюбовался окружающими распадок соснами, ветви которых гнулись от нависшего на них снега: «Если заорать — эхо до самого Мукдена дойдёт, — мелькнула в голове ребяческая мысль. — А комбат прикажет расстрелять», — увидел скачущий к ним разъезд.

— На равнине японцы, — доложил командовавший разъездом старший урядник.

— Дорога одна — обойти их по сопке, — указал вверх, на величественный зимний лес, комбат, обращаясь, в основном, к Ковзику. — Ночью пойдём, — решил он. — Метель здесь переждём, люди и так намаялись… Пусть отдохнут. Вы с нами, господа? — глянул на подъесаула.

Тот надолго задумался.

— Одни не пройдём, к тому же у половины казаков лошадей поубивало.

— Как так? — удивился пехотный подполковник. — Специально по лошадям, что ли, японцы стреляли.

— Никак нет, ваше благородие, — встрял в разговор чубастый казак в съехавшей на ухо папахе. — Лежачими лошадями прикрылись и отстреливались, — скрипнул зубами, вспомнив своего рысака.

«Никакой дисциплины у этих казаков», — пожевал губы комбат, но ничего не сказал.

— А склон сопки льдом покрыт, — негромко произнёс Кусков.

— Чего? — переспросил Фигнер.

— Вершина сопки обледенела, — на повышенных тонах пояснил партизану. — Обратно и скатимся как в детстве на санках.

— Потише, господин вольноопределяющийся, — сделал замечание пехотный офицер. — Враг рядом, а вы кричите.

— Услышит он при таком ветре, — стал спорить с ним Кусков.

«Никакой дисциплины», — махнув рукой, пошёл к своим солдатам комбат.

— Это безумие… Ночью лезть через гору, — бурчал Фигнер. — И лошадей бросить пришлось.

— Господин Фигнер, партизанские тропы — ваша стихия, — с трудом бредя по всё сужающейся тропе и глубоко проваливаясь в снег, пытался шутить Рубанов. — Ваш предок внимания бы не обратил на такие пустяки, как обледенелый склон или сломанная нога. Влез бы на одном дыхании.

Утром спустились с горы и немного отдохнули, определяя на слух, в какой стороне раздаётся стрельба.

— Ну вот, Альпы пересекли и гномов не видно, — вошёл в прекрасное расположение духа Фигнер, продолжив после короткой стоянки поход.

— Зато из кавалеристов превратились в пехоту, — ворчал Кусков, подвернувший во время перехода ногу. — Пора бы и привал сделать, — не слишком вежливо обратился к пехотному офицеру.

«Не дисциплина, а чёрт те что», — обиженно засопел подполковник, в сердцах протащив отряд ещё несколько вёрст до брошенной китайской деревушки.

Выставив посты, отдохнули, подкрепившись сухарями, и двинулись дальше, обходя большие деревни, пока не услышали впереди винтовочные выстрелы и не нарвались на полк японских солдат, штурмующих занятое русскими селение.

Не ожидавшие нападения с тыла, японцы были разбиты, и потеряли два пулемёта с боекомплектом.

Соединившись со своими, расположились отдыхать в полуразрушенных фанзах, отрядив чуть не треть живой силы на окраину деревни, где оказались практически нетронутые склады.

— Берите, сколько в силах унести. Пришёл приказ отступать, предварительно уничтожив имущество, — удивлял всех щедростью интендантский офицер.

— Лошадей нет, — страдал казак с папахой на ухе. — Овёс, горы сена и всё сожгут, — набрал муки, риса и мешок сухарей.

— И как всё это потащишь? — изумился Рубанов, с аппетитом грызя сухарь и безразлично глядя то на набитые припасами мешки, то на голые ветви деревьев.

— С вами пойдём, — сидя в фанзе, пили чай с сухарями Ковзик и комбат. — Мищенковский отряд распался, и ваш полк легче найти, чем штаб нашей несуществующей Урало—Забайкальской дивизии. А там видно будет… Может, к Ренненкампфу присоединят. Совершеннейший бардак и неразбериха в армии…

«Кто бы говорил, — осудил подъесаула с его воинством комбат. — На себя бы поглядели, а то — никакой дисциплины-ы», — мысленно поёрничал он.

На рассвете следующего дня остатки батальона мокшанцев воссоединились с полком.

Бои шли уже под самым Мукденом.

— Разрешите представиться, господин полковник — подъесаул Ковзик из отряда генерала Мищенко… А это мои офицеры. Доложите о нас в дивизию, а пока разрешите остаться с вами.

— Командир Двести четырнадцатого Мокшанского полка Побыванец Павел Петрович, — протянул руку подъесаулу, оправив потом окладистую бороду. — Прошу вас представить список личного состава и рапорт о проделанном походе. Русская армия отходит, а мы вошли в состав арьергарда и прикрываем отступление войск из Мукдена, — отпустил офицеров.

Не успели расположиться и оглядеться, как начался бой.

Подошедшие к японцам подкрепления сначала открыли бешеный артиллерийский огонь, а потом пошли в атаку.

Казаки наравне с пехотой сидели в окопах, отстреливаясь от врага.

— Боезапас кончается, господин полковник, — увидел командира полка Ковзик.

— Получен приказ отходить… Патроны взять негде. Начнём пробиваться штыками. Знамя и оркестр — вперёд! — выпрямился во весь рост под несмолкающим обстрелом и разрывами шимоз. — Где капельмейстер? Илья Алексеевич, голубчик, строй своих музыкантов рядом с полковым знаменем. В штыковую, братцы, за мной, — повёл полк в последнюю атаку, не обращая внимания на разрывы снарядов и свист пуль.

Музыканты заиграли марш полка.

— Казаки, братишки, вперёд, — повёл три десятка оставшихся в строю казаков в штыковую атаку Ковзик.

«Так и Аким когда–то с полком пробивался, а теперь мне пришлось», — хрипя пересохшей глоткой «ура», отбивался от наседавших японцев подобранной винтовкой с примкнутым штыком Глеб. — Кусков, не отставай, — махнул рукой другу.

«Полковник уби–и–т», — услышал крики мокшанцев.

Разъярённые пехотинцы потеряли уже ту мысленную грань, что разделяет жизнь и смерть… Были они… И был враг, которого следует уничтожить. А оркестр вдруг заиграл вальс «Ожидание». Уже даже не оркестр, а семь оставшихся музыкантов. Не боевой марш, а лирический вальс… Голос из прошлой жизни… Где остались любимые… Дом… Семья…

И чтоб вновь увидеть всё это надо УБИВАТЬ…

И убивали… Яростно… Безжалостно…

Разум не боялся смерти… Разум в эти минуты хотел убивать… И хотел жить… ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ… И вальс «Ожидание…».

В музыке звучала надежда… Звучала жизнь…

Глеб вспомнил Натали… Её жёлтые глаза… И чтоб увидеть их ещё раз хрипел что–то неразборчивое… Как и другие. Без устали круша штыком человечью плоть… Плоть ненавистного врага…Он полностью познал — что такое ненависть… Что такое — жизнь… И что такое — смерть…

Японцы, столкнувшись с яростным безумием, вначале растерялись, потом стали отходить и, наконец, побежали.

Полк пробился из окружения.

Японцы не решились преследовать этих окровавленных, обезумевших людей, умиравших и убивавших под томные звуки какого–то русского вальса…