Портреты в колючей раме - Вадим Делоне

Со стройки я ушел и определился на шоферские курсы, стипендию платили грошовую и общежития нет, у бабки одной угол снимал. А тут мать моя в деревне заболела, одна она у меня, пришлось назад ехать; председатель надо мной долго глумился: „Профессор приехал, мы, значит, в деревне сортом ниже, кафедру ему подавай, ну что, наездился“. – „Все равно, – говорю, – из вашей деревни вырвусь“. В соседнем колхозе, что побольше, МТС была, там я курсы шоферские окончил. Дали мне грузовик, ну, думаю, хоть тем тебе насолил, что не в твоем хозяйстве останусь. Приехал на грузовике в деревню, все мои друзья школьные поздравлять сбежались. Ну и стали колеса обмывать, чтоб катались быстрее. Напились изрядно, и девки стали упрашивать, чтоб я их покатал. Все в машину набились – кто в кузов, кто в кабину. Сначала по дороге гоняли, а потом я в поле свернул, чтобы лихость свою изобразить. Темно уже было, тут я и наскочил на этого поросенка. Как только мы не перевернулись! Хмель из меня разом вышел. Ну да, слава Богу, царапинами отделались. Поросенка в сторону оттащили и вернулись в деревню. Я машину дома поставил, а на следующий день пьянку продолжили. Я и не знал, что дружки мои потом к тому полю вернулись. Мне они ничего не сказали, а между собой решили – не пропадать добру, освежевали поросенка и продали. Хоть бы до города тушу довезли, а то поленились и спьяну загнали кому-то в соседней деревне. Ну их и застукали. Явилась ко мне милиция – улики искать, а у моей машины все колеса в крови. Как мои друзья ни доказывали, что случайно мы поросенка задавили, все бесполезно.

Поросенок, конечно, колхозный оказался. Кто же своего-то ночью гулять отпустит.

Мать у соседей денег позанимала и к председателю вся в слезах – откупиться хотела. Но тот и слушать ее не стал. „Сын, – говорит, – твой себя выше других считает, в деревне работать не хочет, я ему покажу, кто из нас выше“. На суде он такого обо мне наговорил, что я только рот разинул. Оказывается, я и деревню, и советский строй оскорблял, и, мол, грозился вред приносить, пьянствовал и антиобщественный образ жизни вел. Других свидетелей ни о чем не спрашивали, потому как он партийный и со всем районным руководством вась-вась. Ну и присудили меня к двум годам за хищение государственной собственности и вовлечение малолетних в преступную деятельность (двоим из моих школьных дружков, тем, кто поросенка освежевал и продал, до восемнадцати лет несколько месяцев не хватало). А в приговоре отметили особый цинизм содеянного».

«Погоди, Вася, – взмолился я, – ну хорошо, хищение понятно, прямо всю соцсистему ты по миру пустил, ну хорошо, деток, которые всего на полгода моложе тебя, вовлекал – это еще понятно, но цинизм тут при чем?» – «А цинизм, политик, вот при чем, оказывается, я не просто хищение совершил, но и в особо циничной форме, то есть гонялся за несчастным поросенком по полю, что доказывает злонамеренный умысел и антиобщественный облик мой. Ну да ничего, политик, все на пользу. Я ведь хоть книги и читал, а дурак дураком был, в комсомол чуть не первым вступил, Ленина изучал, байкам их верил. Думал, что всякая несправедливость от необразованности, думал, грамотные люди правду знают, просто до всего руки не доходят. Учиться думал, ну вот теперь отучился, много я всего по тюрьмам повидал. Я вот о тебе думаю. Друзья у тебя в Москве, и профессора есть и академики, и в других странах про вас знают, а все равно засадили, да и здесь специально издеваются. Где уж мне-то за правду бороться, если и с тобой так расправляются. Очень мне тошно. Выйду с зоны с волчьим паспортом, куда деваться – нигде не пропишут, да и мать пишет – совсем плоха стала. Придется в ту же деревню возвращаться, под того же председателя. А он еще куражиться начнет, ну что, мол, съездил в университет. Эх, политик, одного боюсь – не выдержу я, возьму грех на душу, замочу паскуду. Как я всех их теперь ненавижу, коммунистов. Оттого, наверное, что верил им сильно, вот и обидно теперь дoсмерти. Ты, политик, помни, я на все готов против них, теперь уж мне всю жизнь по тюрьмам суждено, как ни выкручивайся…»

* * *

В начале лета освобождался Егор. По дороге к жилой зоне, глядя в дырку, пробитую через обшивку железного кузова рефрижератора, на ожидавшую его свободу, Егор попросил меня: «Слушай, напиши ты мне стихи, только не блатные, а такие, чтобы как романс. Для девчонки моей, рассказывал я тебе, как ее посадили. Любил я ее. Сам знаешь, из лагеря в лагерь письма запрещены, ну теперь выйду на волю, напишу. Ты уж сочини, только так, чтобы она не заподозрила, будто не я написал, попроще…» Не в первый раз я оказывался в роли Сирано де Бержерака. К вечеру была готова стилизованная баллада. Потом ее положили на музыку и исполняли под гитару на неподцензурных сходках нашей зоны:

…

Я срок тянул без радостей земных,Где гнет сучня, борзея год от года,И по костям товарищей своихДосрочно выползает на свободу.

Я срок тянул, нелегкий пятерик,Но обо мне никто сказать не может,Чтоб я хоть раз кому-то шестерил,Чтоб я кого-то вкинул или вложил.

Теперь года печали за спиной,Но все-таки, любимая, ты знаешь,Мне бы хотелось встретиться с тобой,Но ты пока что путь мой продолжаешь.

И жизнь твоя идет по лагерям,Я знаю, как там холодно и жутко,Но верю, что судьба подарит намОдну хотя бы светлую минутку.

Ты успокоишь ласками мой пыл,Обнимешь чуть дрожащими руками,Ведь я такой, любимая, как был,Я с ног не сбит тюрьмой и лагерями…

* * *

Как беглый каторжник, стою перед тобой,Глаза твои – живой мираж спасенья,А белый снег летит над головой,Реальность придавая сновиденьям.

Скрипит метель в глуши пустых ночей,Хрипит барак, тревожно засыпая,И бьется солнце за колючкой лагерей,Как пойманная рыбка золотая.

Вот выкликает лагерный конвойФамилию мою и год рожденья,И я стою с побритой головойПод медленною пыткой униженья.

В один день с Егором досрочно освобождался москвич Миронов, по прозвищу Кишка. Даже среди активистов этот достойный член штаба СВП считался негодяем. На всей двухтысячной зоне не было ни одного человека, на которого бы этот Миронов не донес. Ни один лагерный надзиратель не мог сравниться с ним в мастерстве унюхать незаконное чаепитие или провоз из рабочей зоны купленных у вольных сигарет. С утра до ночи этот здоровенный опухший детина, от которого всегда разило отрыжкой даровой добавочной каши, носился по зоне, как угорелый. Даже дотошных офицеров иногда утомляло его неистовое рвение. Активисты из сибирских вели себя посдержаннее и доносили не на всех. Хоть и доблестная Тюменская область величиной чуть не с Западную Европу, но пути-дороги ее обитателей пересекаются часто, человек там не может исчезнуть и раствориться. Активисты из сибирских прекрасно знали, что после досрочного освобождения рано или поздно попадутся на глаза. В тех краях темнеет быстро, и на воле нет автоматчиков на вышках и стукачей в каждом бараке. Активисты из сибирских опасались расправы. Миронов ее не боялся. В Москве легко исчезнуть. Миронов надеялся на скорую реабилитацию перед государством всеобщей справедливости. Он отбывал срок за то, что, будучи начальником ударного комсомольского отряда, обсчитывал работяг. Конечно, все комсомольские вожаки так и поступают, но Кишка по своей неуемной жадности превысил пределы дозволенного грабежа. Теперь условно-досрочное освобождение гарантировало ему не только московскую прописку, но и возвращение на прежнее место работы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});