Прерий душистых цветок… - Вера Колочкова

 Нет, женщины его никогда своим вниманием не обходили – он был статен, высок, довольно симпатичен, не жаден и добр. Только вот глаза его смотрели часто не на женщину, а внутрь себя, и пропадали там надолго. Он даже мог взять и замолчать в самый ответственный момент, просто на полуслове уйти в себя. Бывали с ним такие казусы. Внутри вдруг что–то находило–наплывало и требовало все это срочно записать, или запомнить хотя бы. И очень страшно было это забыть. Как будто он не имел никакого права это забыть, как будто это была чья–то чужая тайна, чье–то чужое откровение, за которое он был целиком и полностью в ответе. А иногда на него нападали приступы особо острой чувствительности, и казалось, что окружающее пространство – воздух, дождь, тишина, городские шорохи – имеют свою, очень тонкую и живую организацию, схожую с нервной системой человека, и так же меняют настроение, и он это настроение понимает, чувствует и слышит, и может входить в него, как свой, запросто, как входит в дом близкий друг, взяв ключи в потаенном месте – под лестничной ступенькой крыльца, например, или на дверной притолоке…Оно, окружающее пространство, словно доверяло ему таким вот образом излить себя в некую осязаемую красивую форму, в незатейливо бегущие по экрану строчки, и в благодарность наполняло его тихим, счастливым изнутри светом. В такие минуты он сам себе не принадлежал, он никому и ничему не принадлежал…

Так вот и Марина в одночасье оказалась у него в доме – он просто механически оторвался от компьютерного экрана на дверной звонок, открыл ей и стоял долго, смотрел, как она шевелит губами, рассказывая про чудесные свои биологические активные добавки, потом повернулся и ушел обратно к компьютеру, оставив для нее дверь открытой. Ну, она и вошла. И осталась, следуя пословице про «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Сначала осталась действительно переночевать – он ей выделил для этого отдельную комнату, потом попросилась еще на несколько дней - на время «поиска себе жилья», потом потихоньку–помаленьку навела в его квартире настоящий кухонно–домашний уют, а потом он и сам не заметил, как плавно устройство этого самого домашнего уюта переросло в сожительство. Он совсем и не против был, поскольку инициатива всех этих радостей происходила только от Марины, тем более что инициатива эта была тихой, незаметной и скромной – до определенной поры. Немного оглядевшись и, как ей показалось, достаточно на этом боевом плацдарме закрепившись, Марина начала шаг за шагом отвоевывать сама себе жизненное пространство, — вскоре во всех комнатах выстроились огромными штабелями большие и малые коробки с чудными препаратами для омоложения и оздоровления человеческих организмов, без конца ходили туда–сюда и громко разговаривали какие–то люди, — жизнь закипела и закрутилась вокруг него неким шустрым и коммерчески–забавным фонтанчиком. Его не раздражало – пусть. Он так глубоко проваливался в свой мир, что и не замечал ничего вокруг…

 Вскоре Марина «огляделась» уже до такой степени, что перекинула свою жизненную активность и на него, и принялась его переделывать, то бишь выводить из состояния этого многочасового сидения за ноутбуком, как любящие и порядочные жены выводят своих загулявших мужей из состояния запоя. Она сама находила ему множество «срочных» клиентов, у которых что–нибудь без конца ломалось, старалась покупать нужные вещи в дом обязательно « в кредит», ставя его перед необходимостью быстро и срочно зарабатывать деньги на очередной взнос, и даже поговаривала об устройстве его на какое–нибудь доходное место работы – не гоже вроде как здоровенному мужику дома сидеть да в компьютер зазря пялиться. 

 Особенно Марину раздражала некая его благотворительность – Саша частенько мог позволить себе такую роскошь, как не брать денег в расчет, если видел, например, что в доме этих денег нет вовсе, а сериалы телевизионные являются для какой–нибудь бедолаги–бабульки единственным источником радости, и стоит эта бабулька у него за спиной, и вздыхает горестно, пока он ковыряется в отжившем давно свой век нутре старенького телевизора… Однажды одна из таких бабулек на радостях, что странный мастер, отремонтировав ее телевизор, еще и денег не взял, чуть не силой впихнула ему в руки банки с домашнего засола огурчиками да помидорчиками, с которыми он домой и заявился. Откуда ж он мог знать, что эти самые банки и будут для Марины отправной точкой назревшего внутри ее скандала, последней каплей терпения, спичкой, поднесенной к бочке с порохом. Расколов их от души об пол, она разразилась долго сдерживаемыми в себе обвинениями в адрес его ненормальной, уродливой даже мужицкой природы. Гнев ее был справедлив и искренен, и сквозила в нем извечная женская досада на мужицкую нерасторопность и лень, и по всему выходило из ее громкой и пафосно–обличающей речи только одно: раз родился мужиком – будь добр положить свою жизнь на ступеньки лестницы, ведущей к успеху, а если такового сделать ты не в состоянии, то уж доверься умной, опытной и искушенной в этом женщине…Что можно на что–то, кроме успеха, еще положить свою жизнь, Марине и в голову не приходило. Каждый человек просто с рождения, просто генетически обязан был стремиться к успеху и признанию, и все тут. Не ко всем, конечно, приходит этот самый успех, только к самым достойнейшим из достойных, но стремиться обязаны все. Вот как она сама, например, устремлялась к нему всей своей активно–административной женской сутью…

 Саша не спорил с ней нисколько, он просто искренне удивлялся этой ее крайней, нерушимой уверенности в своем знании жизненной истины, удивлялся напористости в стремлении фанатично перекроить всех и каждого под свою эту истину, и где–то восхищался ею даже. Она действительно была искренне уверена в том, что все люди – просто пластилин в руках друг у друга, рабочий материал, и рядом живущий может вот так взять и запросто вылепить из другого себе подобную куклу. Но удивлялся он недолго. Совсем скоро стал раздражаться. А потом стало и вовсе уже невмоготу, хотя он стоически все терпел. И молчал. Не мог он с ней затевать никаких споров, не хотелось ему. Марина же принимала это его молчание за проявление виноватости и полной им осознаваемости человеческой своей никчемности, и в благих своих намерениях все больше и больше на него наступала, пока однажды, придя домой из очередного похода по оздоровлению людей чудными своими препаратами не наткнулась на его записку: ушел, мол, не жди и не ищи, поживи еще какое–то время, пока с другим жильем не устроишься…

 Вот так все просто, доходчиво и понятно, как показалось бы, наверное, обыкновенной женщине, получившей такое послание. Но только не Марине. Записка эта, кроме досады, ничего больше в ней и не вызвала. А досада по голове пребольно стукнула, конечно. Еще бы, если сама во всем виновата – и не прописалась даже, и в ЗАГС не успела сбегать, а туда же, полезла поперек батьки в пекло без статусов…Но досада в руках очень активной женщины, такой, как Марина – это всего лишь особого рода досада, досада–препятствие, небольшой такой барьерчик, который надо взять, то есть быстренько его перепрыгнуть и бежать–нестись дальше к вожделенному счастью, к жизненному своему успеху. Поэтому уступать молчаливого и покладистого Сашу со всеми его квартирно–дачными удобствами Марина никому вовсе таки не собиралась…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});