Алхимия дискурса. Образ, звук и психическое - Поль Кюглер

[27] Jung, CW 8, par. 402.

Глава VI

Алхимия дискурса

Душа не может существовать без своей противоположной стороны, которую она всегда обретает в «тебе». [1]

К. Г. Юнг

Кто же тогда этот другой, к которому я сильнее привязан, чем к себе, ибо на самой вершине моего восхождения к своей сущности именно он машет мне.

Жак Лакан

В этой, последней, главе книги мы объединим различные темы, которые были рассмотрены ранее: динамику между словами, образами и референтами (тем, с чем эти слова и образы соотносятся), парадоксальную природу языка; а также открытие структурной лингвистики, согласно которой смысл содержится не в фонетических паттернах, а в их сочетании на бессознательном фонемическом уровне. Эти темы будут использоваться при исследовании формирования симптомов, динамики переноса, при интерпретации терапии, а также при наблюдении за алхимическими процессами.

Первую главу мы начали с обращения к Юнгу, с того, чтобы заново рассмотреть результаты его ранних исследований в области экспериментальной психопатологии. Вместо обычного для исследователя внимания к признакам комплексов, типам реакций, психогальваническим реакциям и семейным констелляциям мы обратились к его малоизвестным работам, посвященным рассмотрению психологических отношений между смыслом и звуком в языке. В процессе экспериментов со словесными ассоциациями Юнг случайно обнаружил бессознательную связь между звуком и образом, фонетикой и воображением. Проведенные исследования показали, что движение от сознания к бессознательному характеризуется лингвистическим смещением от внимания эго к понятию смысла в сторону «сосредоточенности бессознательного на звуке и образе». Эксперименты Юнга продемонстрировали, что язык бессознательного представляет собой систему значений, которая сопоставляет слова по соответствию между фонетикой и воображением.

Смысл, звуковой образ и исходный объект

На протяжении тех лет, когда Юнг проводил экспериментальные исследования, посвященные психологическим отношениям между смыслом и звуком, и разрабатывал теорию комплексов, Соссюр создавал в Женеве основы того, что должно было стать структурной лингвистикой. В третьей главе мы отмечали, что в «Курсе общей лингвистики» Соссюр делал различие между звуковым образом (сигнификатор-обозначающее) и его значением (сигнифицируемое-обозначаемое). [3] Звуковой паттерн наделяется значением только по той причине, что он интегрирован в смысловую систему отношений с другими сигнификаторами, для которых характерно наличие противостояния. Понятие фонетического различия, введенное Соссюром, получило наиболее полное развитие в фонологии. Фонетический уровень, составленный из сигнификаторов (звуковых паттернов), бессознательно организован в фонемическую систему противоположностей, не поддающихся разрушению. С другой стороны, семантический уровень состоит из самореферентной (selfreferential) системы означаемых (смысловые понятия), которую Соссюр описывает следующим образом:

Поскольку так или иначе не существует речевого образа, который мог бы соответствовать более чем какому-то одному высказыванию, то даже априорно очевидно, что языковой фрагмент никогда не будет обнаружен даже при самом тщательном анализе, за исключением случаев его несовпадения со всем остальным контекстом[5]. Произвольное и характерное являются двумя коррелятивными качествами. [4]

Взгляд Соссюра на значение зависит от представлений о семантической дифференциальности и, в конечном итоге, подразумевает циркулярность (кругообразный характер) значения. Это не трудно почувствовать, испытав сбивающее с толку воздействие словаря: каждое слово через цепь определений и эквивалентов связано с другими словами, однако, в конечном итоге, значение представляет собой тавтологию, без всякой возможности получить устойчивое определение за пределами самореферентного уровня (self-referential level). [5] Диакритическая теория значений Соссюра предполагает, что за пределами отдельной системы смысловых отношений отсутствует фиксированная точка опоры, тот или иной трансцендентальный референт, о котором говорил Витгенштейн в «Философских исследованиях».

Достаточно неожиданным оказывается утверждение Соссюра о том, что между сигнификатором и сигнифицируемым существует чисто произвольная связь. [6] Однако когда Соссюр говорит о произвольной связи между звуком и значением, он говорит как филолог, трансцендентальный наблюдатель за языком. «Анализ с исторической (диахронической) перспективы создает иллюзию произвольности отношений между сигнификатором и сигнифицируемым». Однако если анализ проведен на синхронном уровне, то кажущаяся произвольность вызывает сомнения. Убедительно эту проблему обсуждает Вильден в переводе работы Лакана «Язык самости».

Как утверждает Соссюр, между словами «boeuf» (бык, фр.) и «Ochs» (бык, нем.) отношения произвольны, однако поскольку они не таковы между однокоренными словами и производными в различных языках, очевидно, что произвольность располагается между сигнификатором и «реальностью» – то есть, между сигнификатором и либо «реальным объектом», либо тем, что представлено в качестве реальности социальным консенсусом общих презентаций или референций. Таким образом он действительно считает, что правильно использует выражение «произвольность знака» в качестве синонима утверждения «лингвистический знак произвольно соотносится с референтами, которые Соссюр, возможно, считал «реальными объектами». [7]

Вильден, вслед за Бенвенистом, считает, что произвольность Соссюра не располагается между сигнификатором и сигнифицируемым, он полагает, что она находится между сигнификатором и объектом его референции! [8] Такое разъяснение понятия «произвольность знака», сделанное Вильденом, играет важную роль, поскольку, как нами было показано в предыдущей главе, в различных языках существуют архетипические цепочки сигнификаций, «соединяющих» фонетические и семантические уровни непроизвольным образом. В то время, как с диахронической точки зрения связь между звуком и смыслом может показаться произвольной, эта же связь с синхронной точки зрения является, в определенной мере, непроизвольной. Например, с диахронической позиции, связь между смысловым выражением «богиня любви и сексуальности» и различными фонетическими паттернами, такими, как «Элефтерия», «Венера», «Фрейя», представляется произвольной. Когда же диахроническая перспектива смещается в сторону серии синхронных пейзажей, мы неожиданно обнаруживаем, что на каждом последовательном синхронном уровне конкретный звуковой паттерн («Элефтерия», «Венера» и «Фрейя») непроизвольно привязан через фонетическую аналогию (parity) к совокупности архетипически связанных значений (Например, «Eleutheria», «eleutherios», «eleusomai», «eleutheros»; «Venus», «adventurus», «venio», «venertous»; и т. д.).

На синхронном уровне существуют бессознательные цепочки сигнификаций, архетипических совокупностей смысловых соотношений, которые сопоставляются по сходству фонетических паттернов. В нормальных условиях ассоциация у человека возникает в соответствии с понятиями смысла и их референтами. При понижении уровня сознания в языке происходит сдвиг от преимущественно смысловых установок к фонетическим, когда личность раскрывается навстречу своему внутреннему архетипическому тезаурусу, психическому словарю, который имагинально связывает архетипически соотносящиеся значения через аналогичные фонетические звучания.

Образ и звук в словесном выражении

Посмотрим теперь более внимательно на то, как работает в языке фонетическое бессознательное. Как Юнг, так и Лакан продемонстрировали упорное преобладание в бессознательном буквы.[9] Полученные ими данные свидетельствуют о том, что нам предъявляет требования язык, а не эго; именно он возбуждает нас; настаивает на том, чтобы мы говорили. Когда мы говорим, мы переживаем это «требование», предъявляемое к нам языком.

Ибо слова приходят к нам уже в виде фонетических скоплений, полные значения, ангелами, которые учат уши слышать, руки писать, а сердце реагировать.

Рассмотрим, например, роль фонетического воображения в следующем случае травматического невроза:

У одной из пациенток Мадам Сечехей (Sechehaye) психотические реакции появились через двадцать лет после испытанной ею травмы. По решению суда у нее отняли дочь. Подобно своему супругу, умершему в тюрьме мучеником за «свободу», она была радикальным «борцом за мир». Она страдала от политических преследований, одним из проявлений которых, возможно, и было вышеупомянутое судебное решение. Она впала в состояние депрессии, однако вскоре выздоровела после посещения публичной библиотеки в своем родном городе. Это повторялось восемь раз в течение девятилетнего периода. Эта публичная библиотека стала символом ее исцеления; она переживала целительное воздействие посещений как волшебство, причина которого оставалась для нее непонятной. Лечащий врач мог объяснять целительный эффект «библиотеки» как замену «хорошей матери», которой у нее никогда не было, но которой ей очень недоставало. В процессе анализа она научилась переносить образ хорошей матери с «библиотеки» на женщину-терапевта; и с помощью такого переноса была снята болезненная фиксация на «библиотеке», и пациентка смогла работать и устанавливать нормальные человеческие отношения. [10]