Мальчики - Александр Рекемчук

— Такой…

Он весь надулся, напыжился, вытянул губы трубочкой — изобразил.

— А зачем?

— Не знаю.

Вот безобразие. Не дают человеку поспать. Почитать книгу.

Я сунул ноги в башмаки, пятерней пригладил вихры и сбежал по лестнице.

У ворот, что ведут к нашему общежитию, действительно прохаживался какой-то гражданин — неспешно эдак и важно. Я тотчас догадался, что это и есть тот самый, о котором говорил маленький Женя, которого он мне только что наглядно изобразил: гражданин и впрямь был очень представительный, прямо-таки надутый важностью, в твердой шляпе с короткими полями, вроде котелка, а во рту у него была сигара — ее-то, значит, и имел в виду Женя-маленький, трубочкой вытягивая губы.

Словом, я тотчас догадался, что это и есть тот самый. И, чуть убавив шаг, направился к нему.

А вот как же он узнает меня? Ему, поди, никто меня не изображал?

Однако гражданин в шляпе, заметив мое приближение, сразу же заулыбался мне, будто старому знакомому. Узнал, стало быть. Ну, что ж, ничего удивительного: наверное, в концерте видел меня либо в телевизоре — мы выступали недавно на Шаболовке.

Он протянул мне пухлую руку:

— Здравствуй. Я Виктор Викторович.

— А-а, — сказал я. — Здравствуйте.

Сроду я не видал, не слыхал никакого Виктора Викторовича.

— Пройдемся? — предложил он.

— Давайте, — согласился я. Отчего не пройтись?

Мы двинулись по людной Пресне, но не в сторону училища, а в обратную сторону. Потом за комиссионным магазином свернули в тихий переулок.

Он швырнул в урну бычок от сигары.

— Женя, — сказал он. — Тебе известно, что искусство принадлежит народу?

— Известно, — сказал я. — Кому же еще?

— Правильно, — сказал он. — Народу принадлежит. Массам. Верно?

— Еще бы.

— А известно ли тебе, что художник обязан нести массам свое искусство? Идти навстречу культурным запросам?

— Да, — согласился я. — Только нельзя ли покороче?

— Молодец, — рассмеялся он. — Как у тебя завтрашний вечер, свободен?

— Свободен, — сказал я. — Ну, уроки надо готовить… ерунда, в общем.

— Ай-я-яй, нехорошо! — Виктор Викторович укоризненно покачал головой. — Уроки надо сделать пораньше. А в семнадцать ноль-ноль надо стоять вон там, на углу. Видишь? Подойдет микроавтобус. Я буду в нем. И поедем.

— А куда? — поинтересовался я.

— К народу, к массам. Недалеко. Сорок два километра. В двенадцать будешь дома… Нет возражений?

— Лично у меня нет, — сказал я. — Только вам нужно с директором договориться, с Владимиром Константиновичем.

Он остановился, полез за пазуху, достал оттуда новую сигару, отгрыз конец, выплюнул, раскурил от зажигалки, сощурился.

— М-да… — сказал Виктор Викторович с нескрываемым сожалением. — А я предполагал, что имею дело со взрослым человеком.

— Где уж нам? — вздохнул я. — Мы еще маленькие. Дурачки мы.

— Теперь вижу.

Я круто повернулся и зашагал прочь.

— Женя! Погоди.

Он догнал меня, озабоченно дыша.

— Ну, зачем же… зачем же так? Давай поговорим серьезно. Я хочу, чтобы ты понял…

Чтобы я понял? А я и так уже все понял. Давно понял. С первого взгляда. И с первого его слова.

Я сразу же понял, что этот Виктор Викторович — жулик. Хотя он и был в моднючей шляпе, хотя он и дымил заграничной сигарой. Подумаешь! Всяк знает, что у нас эти дорогие сигары не шибко дороги, и любой пижон может курить тот же сорт сигар, который раскуривает Форд или какой-нибудь там Роллс-Ройс.

Словом, я тотчас понял, что передо мной жулик. Из тех, про которых пишут фельетоны в газетах. И я не ошибся. Ровно через год этот Виктор Викторович угодил в фельетон, а потом в тюрьму. Хорошо, что к тому времени я перестал с ним знаться.

Но пока мы стояли с ним в тихом переулке близ Пресни и вели разговор лицом к лицу.

— Давай поговорим серьезно, — повторил Виктор Викторович. — Я хочу, чтобы ты понял. Ну, скажи, почему везде и всюду этот Лобертино?

— Робертино, — поправил я.

— Ну да, этот самый Лоретти. Куда ни плюнь. Почему? Откуда у нас это преклонение перед заграницей, а?

Я пожал плечами: не знаю, мол. И действительно, откуда?

— Что же у нас, в России, нету голосов? — продолжал возмущаться он. Нету талантов? Нету своего Лобертино?

— Робертино, — поправил я, досадуя.

До чего малокультурный тип. Слова не может выговорить. А ведь в шляпе, с сигарой. И хотя он, конечно же, явный жулик, но, наверное, имеет какое-то отношение к искусству. Хотя бы отдаленное, раз ведет со мной подобный разговор. Как это ни грустно, но среди людей, имеющих отношение к искусству, попадаются иногда очень малокультурные люди. Свое-то прямое дело человек знает — играть на скрипке, на трубе, и ведь неплохо играет, отлично даже, а вот после раскроет рот, скажет словцо — мать честна, прямо слушать стыдно, уши вянут. И вот сейчас мне было крайне досадно, что этот Виктор Викторович — такой малокультурный человек. "Лобертино…"

Мне это было тем более досадно, что в его словах имелся свой резон. То есть я был с ним отчасти согласен. И впрямь, откуда у нас это преклонение перед заграницей? Робертино, Робертино, Робертино… Будто ничего другого и нет, кроме Робертино!

— Женя, — сказал Виктор Викторович, заметив, должно быть, что я раздумываю. — Ну что ты раздумываешь? Ведь ты будешь выступать не один. У нас концертная бригада. Готовая программа. Но в программе должен быть гвоздь. И гвоздем будешь ты. Ты будешь г_в_о_з_д_е_м!

Нет, это и впрямь какая-то вопиющая несправедливость. Что ж у нас, в России, нету голосов? Нету талантов? Да в одном только нашем училище найдется немало голосов не хуже, чем у Робертино.

— Женя, — сказал Виктор Викторович, — ты будешь получать двадцать рублей за каждое выступление. Пока договоримся — десять концертов…

Нет, это уж наверняка в нашем училище найдется двадцать таких голосов, как у Робертино Лоретти. А всего у нас в училище двести человек.

— Значит, завтра, — сказал Виктор Викторович.

— Во сколько?

— В семнадцать ноль-ноль. Вон на том углу, видишь?

— Да.

— Подойдет микроавтобус.

Он деловито оглядел меня с ног до головы.

— Так, насчет костюма… Ну, это мы подберем. А потом сам купишь. Теперь насчет репертуара. Надо бы что-нибудь дать из Лобертино…

— Робертино.

— Ну да, из Лоретти. Публика потребует… Ты знаешь?

Я, конечно же, знал все эти «Джамайки», всех этих дурацких «Попугаев». Знал каждую ноту и каждую интонацию. Я ведь говорил, что еще с детства умел схватывать на лету любую мелодию. А тем более теперь. Но как быть со словами?

— Слов не знаю.

— Это я предусмотрел, — кивнул Виктор Викторович, И достал из-за пазухи бумажки, исписанные от руки. — Держи.

Я скользнул взглядом по верхней бумажке.

— Разберешь?

— Но ведь это… итальянский?

— Итальянский, конечно. Самый итальянский. Какой же еще?

— Я не знаю итальянского. Мы учим немецкий.

— Почему?..

Кто его знает, почему. Я и сам удивлялся, почему в нашем училище преподают немецкий язык. Ведь всем известно, что музыкантов следует обучать итальянскому. Должно быть, итальянского учителя трудно найти.

Виктор Викторович озадаченно повертел в руках листки. Наморщил лоб.

— Так ведь буквы одинаковые? Заграничные буквы? Какая разница?

"Заграничные буквы". Жуть, что за тип!

— Ладно, — сказал я, забирая листки.

— В семнадцать ноль-ноль, — напомнил Виктор Викторович.

— Ладно.

"Значит, завтра", — сказал он. И до этого завтра, до семнадцати ноль-ноль, у меня оставались сутки с хвостиком. Еще было время подумать, Потерзаться сомнениями. Проявить сознательность. Все как следует взвесить… Представляю себе, как бы он там вертелся на углу, дожидаючись меня со своим микроавтобусом, со своей дурацкой сигарой, А я бы даже мог спрятаться за углом и хихикать в кулак. Можно бы и еще кого-нибудь позвать из наших, скажем, Гошку Вяземского, полюбоваться на эту картину. Ведь сдохнешь со смеху, а?..

Только ничего этого не было. Никакой картины. И никаких терзаний.

Вернее, так: просто неохота об этом рассказывать, про то, как меня грызла совесть. Как я целую ночь из-за этого не спал. Не хочу. Не желаю оправдываться. Потому что люди оправдываются вовсе не для того, чтобы их другие пожалели, а чтобы самих себя пожалеть: ах, я бедный, несчастный…

Нет, не буду. Тем более теперь, когда все и было и быльем поросло.

А не спал я тогда всю ночь не из-за себя, а из-за нашего директора, Владимира Константиновича.

Дело в том, что незадолго до этого к нам в училище заявлялся милиционер — молодой щеголеватый старшина. Они с Наместниковым сидели в кабинете часа, наверное, два. И больше никого там с ними не было. Однако тотчас всем сделалось известно, о чем шла речь.