Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти) - Наталия Вовси — Михоэлс

«И вот однажды случилась такая история. Всему жюри было известно, что имеются две кандидатуры на премию за лучшую актерскую работу: Михоэлс — в спектакле» Король Лир» и Бучма — в спектакле» Украденное счастье». Все были уверены, что премия будет присуждена Михоэлсу.

И вдруг Соломон Михайлович просит слова и, обращаясь к жюри, заявляет: «Позвольте мне рассказать о работе Бучмы в этом спектакле. Никто из вас Бучму в этой роли не видел, а я видел. Я был потрясен этой работой!»

И Соломон Михайлович начинает рассказ о спектакле, увлекается сам, увлекает всех не только рассказом, но и» показом» отдельных наиболее сильных сцен, и увлекает настолько, что жюри, совершенно забыв о кандидатуре самого Михоэлса, присуждает премию Бучме!

Члены жюри даже как‑то не сразу могли опомниться.

Когда после заседания мы с ним вышли, Михоэлс сказал мне, улыбаясь: «Знаете, мне неоднократно говорили о моих ораторских способностях. Сегодня мне, кажется, удалось это доказать».

Я привела это выступление Чушкина по стенограмме. Сами мы об этом эпизоде ничего не знали. Папа не увидел в нем ничего специально интересного. А тот факт, что он не получил Сталинской премии, не мог его огорчить. Скорее наоборот. «Ни мне меда твоего, ни укуса твоего».

А уж как он избегал поклонников, до которых так падки актеры!

Была у них с Зускиным игра в» подкидного поклонника», как мы это называли. В нее играли, главным образом, в поездках — во всех городах, куда театр приезжал на гастроли, у Михоэлса и Зускина были поклонники — фанатики. Некоторые из них специально освобождались от работы, чтобы на вокзале с цветами приветствовать актеров Госета. Другие, побыстрее освободившись от каждодневных забот, спешили в гостиницу, где остановились Михоэлс и Зускин.

Они объявляли о своем появлении громким требовательным стуком в дверь. Нередко вслед за стуком в дверях появлялся сияющий Зускин и с невинной радостной улыбкой весело сообщал: «Ну вот вам, наконец, и ваш Михоэлс! А я пошел! У меня репетиция!»

Мгновение… и Зуса исчезал, оставляя счастливого гостя в папином номере.

Заказывается кофе и начинается разговор о» высоком» — об искусстве, о жизни, о литературе… Через некоторое время, воспользовавшись короткой паузой, отец с сожалением, вздыхая, прерывает» интересный» разговор: «Ничего не поделаешь, мне надо забежать в театр, посмотреть, что там делается».

Пройдя с гостем по длинному гостиничному коридору, он останавливается возле одной из дверей и, постучав, произносит задушевным голосом: «Зуска, передаю тебе нашего друга. Кстати, я освобождаю тебя сегодня от всех репетиций, имей это, пожалуйста, в виду» — и, захлопнув дверь, говорит мстительно: «Ну, теперь пускай он повозится!». Это один из примеров игры в» подкидного поклонника».

Но и в Москве было не легче. Идем мы бывало по Тверскому бульвару в театр. Моросит теплый осенний дождь, тусклые фонари отражаются в мокром асфальте. Московский октябрьский вечер. Внезапно папа замечает на себе чей‑то пристальный взгляд. Он глубоко натягивает на лоб неизменную кепку и деловито произносит: «Если этот тип подойдет, мы сделаем вид, что не понимаем по — русски». А тип уже надвигается: «Простите, вы — Михоэлс?»«Михоэлс идет сзади», — вежливо приподняв кепку, указывает папа на следующего за нами Зускина.

Зуса с готовностью подхватывает игру и прощается с энтузиастом — поклонником, уверенным что он побеседовал с самим Михоэлсом, лишь у дверей театра.

Поклонники, томимые жаждой общения с деятелями искусства, одолевали Михоэлса всюду — и в Москве и на гастролях. Один из случаев с» подкидным поклонником» описывает Ася:«… Мы были приглашены на свадьбу дочки одной из актрис театра. Пришли мы поздно, огромный стол был уже в полном праздничном параде, гости уже приступили к еде… Как только мы сели, Михоэлс сразу оценил обстановку. Не было сомнений: около вдруг оживившегося Зускина сидел какой‑то родственник, приехавший откуда‑то на свадьбу и, как пиявка, впившийся в Вениамина Львовича.

Михоэлс очень быстро поздравил молодоженов, поздравил родителей, поздравил гостей и, наспех закусывая, проговорил очень тихо, внимательно посматривая в сторону встающего Зускина:

— Он уже идет! Асика! Я смоюсь, хотя бы в переднюю; ты только не сразу уходи, а потом — будь так добра — подавай сигналы.

По правде говоря, я не сразу поняла, что значит — не сразу уходить, еще меньше — какие сигналы и где я должна подавать.

Но в толпе гостей Михоэлс уже исчез — как сквозь землю провалился; советоваться было не с кем, а Зускин, с его одержимым поклонником явно двигался в нашу сторону.

Проскользнув за спиной Зускина, я вышла в коридор, где тоже была толпа гостей, но Михоэлса не было.

Его не было и в комнате, где танцевала молодежь, его не оказалось и на кухне.

Тут меня осенило вдохновение: поискать Соломона Михайловича на лестничной площадке. Я вышла. В ярко освещенной кабине лифта проезжал (очевидно, с самого верхнего этажа) Михоэлс, который радостно помахал мне рукой, останозил лифт и спросил:

— Этот, с Зусой, здесь? Я сказала:

— Да, но я ушла до их прихода.

— Чудно! — сказал Михоэлс, нажимая на кнопку лифта. — Я поехал дальше, а ты, смотри, не простудись!

НАШИ БОЛЕЗНИ

Таким образом, любая пешая прогулка чревата была подобными встречами. Однако, далеко не всегда у отца или у Зускина хватало времени на розыгрыш и мистификации.

Ходить пешком отец вообще терпеть не мог (отчасти, из страха напороться на очередного любителя театрального искусства, отчасти из‑за вечной нехватки свободного времени), и даже путь от дома на Тверском бульваре до улицы Горького — расстояние меньше километра — норовил проделать на такси, или, на худой конец, на трамвае. В этом случае, он, сломя голову, летел к остановке, галантно пропускал вперед всех» дам» — молочниц и мешочниц — и вскакивал уже на ходу, чтобы проехать одну остановку.

Провожали мы с Ниной его по очереди, и были, как и он, просто счастливы отделаться от посторонних и хоть несколько минут побыть с ним наедине. Времени ни на себя ни на нас у него не было, и поэтому он использовал любую возможность, чтобы» пообщаться» с нами. Всю жизнь он воспитывал нас» на ходу».

Единственная причина, по которой отменялось все — репетиции, встречи, заседания — это наши болезни.

Элина реакция в этих случаях была однозначна — она запиралась у себя в комнате, и, рыдая, ломала руки.

Ее реакция вызывала у отца вполне законное раздражение, хотя сам он тоже немедленно впадал в панику. Однако, будучи человеком действия, он немедленно» принимал меры», как это у него называлось, то есть садился за телефон и» консультировался» с врачами.

Во всем, что касалось его лично — в жизни, в быту, в семье — он был до крайности беспомощным и беспокойным человеком.

Считая себя почему‑то сведущим в медицине, он сам ставил нам диагноз: головная боль — меннингит; боль в горле — дифтерит; кашель — туберкулез и так далее.

Как‑то я вернулась из школы раньше обычного — болело горло и начинался жар.

— Дифтерит, — обреченно установил отец и я уснула.

Разбудил меня приглушенный гул мужских голосов. Открыв глаза, я увидела около своей постели Мирона Семеновича Вовси, его друга профессора — ларинголога Темкина и почему‑то еще одного профессора — уролога Гриню Иссерсона.

В комнате нестерпимо пахло больницей, и еще два незнакомых мне врача успокаивали паникующего папу.

«Консилиум» сошелся на том, что у меня обыкновенная ангина.

Другой раз, когда Нина заболела воспалением легких, то в дни спектакля я должна была бежать с улицы Станкевича на Малую Бронную (расстояние минут в пятнадцать) и каждый антракт сообщать о ее состоянии. Казалось бы, почему не позвонить по телефону?«По телефону ты можешь сообщить мне температуру, но выражения твоего лица я не увижу. А так тебе труднее мне соврать», — с полной серьезностью заявил мне папа.

Вспоминается мне случай, который произошел с Ниной во время читки пьесы Кульбака» Разбойник Бойтро».

Отец был болен, и читка происходила у нас на дому. Каждый день, часам к пяти, приходили Зускин, Саша Тышлер и Лашевич, от которой папа всех предупреждал» не вступать с ней в беседу, иначе это никогда не кончится», и читка начиналась. На эти часы мне категорически запрещалось отлучаться из дому, я должна была сидеть у телефона, принимать звонки и записывать дела.

Во время одной из читок в дверях Элиной комнаты появилась Нина с вытаращенными глазами и полотенцем в руках, которым она усердно терла язык. Она не могла произнести ни слова, но из ее мычания удалось установить, что она просто языком решила проверить утюг — достаточно ли горячий. Язык пузырился и горел.

Мы долго не решались постучать к папе в комнату, откуда доносился мелодичный бас Кульбака, но, когда потребовался очередной кофе, я шепотом поведала папе о происшедшем. Боже, какая поднялась паника! Все давали свои советы, но папа никого не слушал, велел нам с Ниной срочно одеваться, сам быстро напялил пальто и кепку, в спешке путая калоши и нетерпеливо ругаясь, и, наконец, мы выскочили на улицу.