Сновидения и рассуждения об истинах, обличающих злоупотребления, пороки и обманы во всех профессиях и состояниях нашего века - Франсиско де Кеведо

Я разжалобился и сказал:

— Может ли быть более законное сочувствие, нежели то, которое мы испытываем к вдове? Женщина уже сама по себе обречена на одиночество, но вдова одинока еще гораздо более. Недаром священное писание дало им наименование «немых и безъязычных», ибо такова этимология слова, служащего в древнееврейском для обозначения вдовы, поскольку нет у нее, кто бы говорил за нее, а говорить самой за себя у нее не хватает смелости. И так как говорить ей приходится одной, а когда она раскрывает рот, никто ее не слушает, для нее это все равно что быть немой, если не хуже. Господь выказал много заботы о вдовах в Ветхом завете, да и в Новом обратил на них немалое внимание. Устами апостола Павла он сказал: «Как господь печется о сирых и взирает на смиренных с высоты», а пророк Исайя: «Не угодны мне ваши субботы и празднества, и отвращаю лицо свое от ваших курений; утомлен я вашими жертвами, ненавистны мне ваши костры и торжества. Омойте себя и содержите себя в чистоте, оставьте злобность ваших помыслов, ибо я вижу их, перестаньте творить зло, научитесь творить благо, ищите справедливости, помогайте притесненному, судите сирого по невинности его и защищайте вдову». Речь пророка переходила от одного доброго дела к другому, еще более угодному господу, и в качестве наивысшего проявления милосердия он указал на защиту вдовицы. И самим святым духом указано нам следовать правилу «Защищайте вдовицу», ибо, став ею, женщина не может защищать себя, как мы уже об этом говорили, и все преследуют ее. Дело это столь угодно богу, что пророк прибавляет к приведенному еще следующие слова: «И если вы сотворите сие, придите и докажите мне это». И, пользуясь разрешением, которое дал праведникам всевышний докладывать ему, что они совершили благо, отвратились от зла, помогали угнетенному, заботились о сиротах и защищали вдов, Иов и смог обелить себя перед богом от обвинений, кои в пререканиях с ним возвели на него враги, именуя его предерзостным и безбожным. В XXXI главе он говорит: «Отказывал ли я нуждающимся в их просьбе и томил ли глаза вдовы?», что вполне согласуется со сказанным мною выше, ибо это то же, что сказать: «Так как она нема, она не может изъясняться словами и лишь взглядом выражает нужды свои». Дословный перевод еврейского текста гласит: «Или истощил глаза вдовицы», ибо в этом повинен не обращающий внимания на того, кто одним взглядом просит у него помощи, не будучи в состоянии выразить просьбу свою словами.

— Этому горю они пособляют, заделываясь дуэньями. Стоит вдове сделаться таковой, как на нее нападает такая говорливость, что она с успехом могла бы поделиться ею со всеми немтырями и подкинуть некую толику слов заикам и молчальникам. Покойного супруга они обзывают падалью. Ты только подумай, что это за народ! Раз человек не может ни помогать им, ни присматривать или следить за ними, они говорят, что он падаль. Любопытно было бы узнать, как они отзывались о нем, когда он был жив.

— Это, — сказал я, — злодейство, которое действительно встречается у некоторых, но, вообще-то говоря, овдовевшая женщина оказывается беспомощной и такой, какой мы видим эту несчастную. Дайте мне, — обратился я к старику, — оплакать ее горе и присоединить мои слезы к слезам этих женщин.

Старик не без раздражения отозвался:

— Теперь ты еще проливать слезы вздумал? Не хватало тебе похваляться своей ученостью и выставлять напоказ, что ты зело начитан в богословии, а между тем тебе всего-навсего надо было быть осмотрительным. Ты не хочешь ждать, чтобы я разъяснил тебе истинное положение вещей, для того чтобы высказывать о них свое скоропалительное суждение. А впрочем, кто в силах удержать заранее обдуманные слова, уже готовые сорваться с языка? Не больно они глубоки, но большего ты не знаешь, и, не подвернись эта вдова, вся твоя ученость осталась бы у тебя в брюхе. Не тот философ, кто знает те или иные вещи, а тот, кто способен их сделать, как не тот богат, кто знает, где находится сокровище, а тот, кто прилагает усилия, чтобы выкопать его наружу. Да и последний лишь тогда достоин именоваться философом, если правильно распоряжается добытым богатством. Велика важность, что ты можешь припомнить прибаутку-другую или два-три общих места, если у тебя не хватает ума применить их на деле. Прислушайся, и ты поймешь, что вдова эта, которая снаружи кажется живым трупом, в душе своей поет радостное аллилуйя. Пусть вдовьи покрывала ее черны, но мысли ее зелены и безрассудны. Ты видишь, что помещение это содержится в темноте и лица у женщин прикрыты плащами? Это сделано для того, чтобы их не могли разглядеть, а так, гнусавя, плюясь, сморкаясь и подражая всхлипываниям, они учиняют фальшивое оплакивание домочадцам, меж тем как глаза их остаются сухими, как трут. Ты хочешь утешить их? Тогда оставь их одних, и они пустятся в пляс, едва заметят, что никто за ними не наблюдает. Тут не замедлят вмешаться подруги: «Хотите остаться одной? Как можно, чтобы такие драгоценные качества пропадали втуне? Вас еще оценят мужчины. Вы знаете такого-то? Когда у вас притупится горечь разлуки с тем, кто теперь в раю…» А другая: «Вы многим обязаны дону Педро, который оказал вам множество услуг в этих печальных обстоятельствах. Мне даже в голову пришла одна мысль… И в самом деле, если бы что-либо получилось… Вы так молоды, вам все равно придется…» И тогда вдовица с застегнутым на все пуговицы взглядом и запористым ртом процедит: «Не время сейчас толковать об этом. Все в руках божьих. Он сделает то, что сочтет нужным». И заметьте еще, что в день кончины супруга вдова ест куда больше обычного, ибо, чтобы подкрепить ее, всякий приходящий считает своим долгом дать ей выпить глоток или съесть кусок чего-нибудь. Вдова ест и неизменно вздыхает: «Вся пища для меня теперь яд. — А затем, продолжая жевать: — Разве можно этим помочь горькой вдове, привыкшей делить пополам хлеб насущный и все прочее со своим мужем? Теперь ей придется все есть одной, не делясь ничем с кем бы то ни было». Теперь посуди сам, насколько уместны при таком положении вещей твои восклицания. Не успел старик произнести эти слова, как слух наш привлекли пьяные крики и шум бурлящей толпы. Мы вышли посмотреть, что случилось, и увидели альгуасила, который, держа в руке обломок своего жезла, без шляпы и плаща, с подбитым носом и изодранным воротом, громко взывая к королю и правосудию, преследовал вора, который в поисках церкви впрочем, отнюдь не с душеспасительной целью — убегал от него с той исключительной стремительностью, которую требовали от него щекотливое его положение и страх перед возмездием.

Сзади остался писец. Он был весь в грязи, держал в левой руке свои письменные принадлежности и что-то строчил на колене. Его окружала толпа. Я обратил внимание, что ничто не вырастает так быстро за столь короткое время, как провинность, когда за описание ее берется писец, ибо за какой-нибудь миг он уже заполнил целую стопу бумаги.

Я поинтересовался причиной переполоха. Мне сказали, что убегавший был приятелем альгуасила и поведал последнему какую-то тайну с сильным уголовным душком, и тот, не желая, чтобы кто-либо другой занялся этим делом, почел за благо арестовать своего дружка. Последний вырвался из его рук и изрядно отмутузил его, но, видя, что на шум собирается народ, пустился удирать во все лопатки, дабы отчитаться в своих деяниях перед алтарем. Писец составлял акт, между тем как альгуасил с фискалами (кои являются ищейками палача и с лаем следуют за преступником) неслись за ним, не будучи в состоянии его нагнать. Вор, надо полагать, отличался великой прытью, если его не были в состоянии нагнать легавые, которые носятся быстрее ветра.

— Чем сможет вознаградить государство рвение этого альгуасила, если, ради того чтобы жизнь, честь и имущество наши не страдали, он подверг опасности свою личность? Он многого заслужил перед богом и людьми. Гляди, как, несмотря на раны и побои, он гонится за преступником, дабы убрать из этого мирного городка посягателя на благополучие горожан.

— Довольно, — сказал старик, — ибо, если тебя не остановить, разглагольствований у тебя на целый день хватит. Знай, что альгуасил этот преследует вора и старается его поймать отнюдь не ради блага всех и каждого, а потому, что, видя, как все на него смотрят, никак не может стерпеть, чтобы кто-либо дал ему очков вперед по части обирания, а посему пришпоривает себя, чтобы догнать его. В том же, что альгуасил хотел забрать своего дружка, раз он был преступен, я греха не вижу, ибо при этом он свою сыть ел; более того, я считаю, что он поступил правильно и справедливо, ибо всякий лиходей и преступник, кем бы он ни был, — пища для альгуасила и невозбранно ему питаться ею. С кнута и каторги получают альгуасилы свои доходы, а на виселице зарабатывают себе ренту. Для них, как и для ада, добродетельный год все равно что неурожайный, и я прямо не могу понять, как столь ненавидящий их мир им в досаду нарочно не ударится в добродетель на годик. Ничего себе служебка, доходы от которой извлекаются из того же источника, что и доходы Вельзевула.