Сновидения и рассуждения об истинах, обличающих злоупотребления, пороки и обманы во всех профессиях и состояниях нашего века - Франсиско де Кеведо

Самое видное место занимал проклятый Лютер со своим капюшоном, окруженный своими женами, надутый, как жаба, и источающий богохульства, и Меланхтон, проглотивший свой язык в наказание за тот вкус, который он находил в ереси.

Был там и ренегат Без, распространявший еретическую заразу со своей женевской кафедры, но когда в аду я увидел ученейшего Анри Эстьена, я не мог удержаться от слез. Я спросил его уже не помню что, касающееся греческого, но язык у него был в таком состоянии, что ответить он смог лишь мычанием.

— Удивляюсь, Анри, что ты ничего не знаешь! На что тебе пригодились все твои знания и острый ум?

Я бы сказал ему еще кое-что, если бы меня не тронула жалостная фигура этого грешника. За ногу был подвешен Гелий Эубан, гессенский житель, знаменитый поэт, соперник Меланхтона. О, как расплакался я, увидев лицо его, обезображенное ранами и синяками, и обожженные пламенем глаза. Вздох невольно вырвался у меня из груди.

Мне не терпелось выйти из этого круга, и я поспешил направиться к галерее, где восседал Люцифер, окруженный дьяволицами, ибо и у чертей имеются представители обоих полов.

Войти туда я не отважился, ибо не мог вынести его безобразный вид; скажу только, что столь прекрасной галереи нигде на свете не сыщешь, поскольку она вся была забита живыми императорами и королями, словно это была не галерея, а усыпальница почивших монархов. Там я увидел весь Оттоманский дом и всех римских императоров по порядку. Попались мне и забавные фигуры: Сарданапал возился с пряжей, Гелиогабал обжирался, Сапор роднился с солнцем и звездами, Вириат лупил палкой римлян, Аттила ставил мир вверх дном, слепец Велизарий метал громы и молнии против афинян, Юлий Цезарь обвинял в предательстве Брута и Кассия. О, в сколь ужасном виде предстал предо мной дурной епископ дон Олпас и граф дон Хулиан, поправшие собственную родину и обагрившие себя христианской кровью!

Увидел я там еще множество властителей, принадлежавших к самым разнообразным народам, но в этот миг ко мне подошел привратник и сказал:

— Люцифер велит показать вам свою кладовую, чтобы вам было о чем рассказать на том свете.

Я вошел и увидел своеобразное помещение, полное драгоценностей необыкновенной красоты; в нем находилось что-то вроде четырнадцати или пятнадцати тысяч рогоносцев и примерно столько же потрепанных альгуасилов.

— Так вот, оказывается, где вы! — воскликнул я. — Как, черт возьми, мог я натолкнуться на вас в аду, если вы были запрятаны здесь?

В кладовой были бочонки лекарей и бесчисленных летописцев, льстецов печатным словом, и притом с разрешения цензуры. В четырех углах смолистыми факелами пылали четыре бесчестных следователя, а на всех полках красовались капризные девственницы, столь скупые на милости, что сравнить их можно было лишь с узкогорлыми сосудами.

Указав на них, дьявол заметил:

— Девы эти пришли в ад с нетронутым припасом и хранятся здесь в качестве редкости.

За ними я увидел попрошаек, промышлявших всеми возможными средствами. Были тут и сборщики денег на мессы за упокой душ, находящихся в чистилище, все полученное они потребляли с вином (хотя и не были священниками).

Вместо маскаронов кладовую украшали мнимые мамаши, торговавшие своими племянницами, и свекрови, проделывавшие то же с невестками.

На пьедестале стоял Себастьян Квартель, немецкий генерал, сражавшийся против императора, после того как он некоторое время побыл его алебардщиком, кабатчиком в Риме и пьяницей всюду.

Если бы мне пришлось пересказать все то, что я увидел по дороге, я никогда бы не кончил. Я выбрался из ада и замер в изумлении, перебирая в памяти все то, свидетелем чего мне довелось там стать.

Единственное, о чем я прошу тех, кому попадутся на глаза эти строки, это прочесть их с пользой, дабы не увидеть и не испытать на себе весь ужас этих мест. Заверяю читателя, что я не собирался порочить или осуждать здесь кого бы то ни было, а хотел всего лишь заклеймить пороки (порождающие наши грехи, которые, в свою очередь, доводят нас до осуждения) и что все сказанное мною о попавших в ад никоим образом не затрагивает людей праведной жизни.

А закончил я это слово во Фресно, в конце апреля, 1608 года, когда мне было 28 лет от роду.

МИР ИЗНУТРИ

Перевод И. Лихачева

Дону Педро Хирону, герцогу де Осуна

Вот мои творения. Само собою разумеется, сочтет ваша светлость, что раз они таковы, то на небо меня им не вознести. Но поскольку я жду от них лишь того, чтобы они снискали мне доброе имя в этом мире, а больше всего ценю звание слуги вашей светлости, то посылаю их вам, дабы столь высокий вельможа оказал им честь; заодно и грехи с них спишутся. Пошли господь вашей светлости благодати и здравия, ибо все прочее, чего вы заслуживаете, снискала в мире ваша доблесть и величие.

Писано в деревне, апреля 26-го дня 1612 года.

Франсиско Кеведо Вильегас

Читателю, какого мне бог пошлет: неискушенного или кусачего, благочестивого или жестокосердого, благосклонного или склонного блажить

Давно установлено, что, как утверждает Метродор Хиосский и многие другие, никому ничего не известно и все — невежды. Да и это толком неизвестно: ведь будь известно даже это, хоть что-то было бы известно; лишь подозревается, что дело обстоит именно так. Это же говорит ученейший муж Франсиско Санчес в своей книге, каковая называется «Nihil scitur» — «Ничего не известно». Есть на свете люди, которые ничего не знают, но учатся, дабы что-то узнать; намерения у таких добрые, но занятия пустопорожние: ибо все учение, в конце концов, дает им лишь знание того, что всей истины им не познать. Есть такие, которые ничего не знают и ничему не учатся, полагая, что знают все. Среди этих много безнадежных. Их праздность и самомнение достойны зависти, а мозги — слез. Есть такие, которые ничего не знают и говорят, что ничего не знают, потому что полагают, что что-то воистину знают, а именно то, что ничего не знают; их следовало бы наказать за лицемерие, хоть исповеди их можно верить. Есть другие, самые худшие, я в их числе, которые ничего не знают, знать ничего не хотят, не верят, что можно что-то знать, говорят, что никто ничего не знает, и про них говорят то же самое, — и никто не лжет. И поскольку таким людям можно заниматься хоть науками, хоть искусствами, ибо терять им нечего, они дерзают печатать и предавать гласности все, что примнится им либо приснится. Такие дают работу книгопечатням, заработок — книгопродавцам, истощают терпение любознательных и в конце концов приносят истинную пользу в бакалейных лавках. Так вот, я как один из таких, и не из самых невежественных, не довольствуясь тем, что мне привиделся во сне Страшный суд, что по моей милости один альгуасил стал бесноватым и что не так давно писал я про преисподнюю, теперь вот пустился без складу и ладу (что, впрочем, несущественно, раз не в пляс) строчить «Мир изнутри». Коли мое писание понравится тебе и придется по вкусу, будь признателен за то своей неосведомленности, раз довольствуешься ты такой дрянью. А если оно тебе не понравится, вини мое невежество в том, что я его написал, а свое — в том, что ждал ты от меня чего-то другого. И оборони тебя господь, читатель, от длинных прологов и обидных эпитетов.

Вечный странник среди сует юдольных, желание наше с напрасным усердием устремляется от одних к другим, не будучи в состоянии обрести ни родину, ни покой. Пищей ему служит разнообразие, и развлечение свое оно находит в нем. Разнообразие это разжигает в нем ненасытность, порожденную неведением дел мирских. Но если бы желание наше, столь жадно и неустанно их ищущее, познало их истинную природу, оно отвергло бы их — с такой же силой, с какой, раскаявшись, оно начинает их презирать.

Но что удивления достойно, так это его великое упорство, ибо воображение наше сулит нам самым убедительным образом величайшие и неизреченные радости и услады. Таковыми они нам представляются, пока живо наше вожделение, но стоит человеку овладеть тем, чего он так страстно добивался, как незамедлительно наступает разочарование.

Мир, прекрасно понимающий, чем можно польстить нашему желанию, предстает перед нами изменчивым и многоликим, ибо новизна и разнообразие суть те черты, кои более всего нас привлекают; этим мир соблазняет наши чувства, притягивает наши вожделения, а за ними увлекает и нас самих.

Пусть приключения мои обогатят опыт других, ибо когда то, с чем я столкнулся, должно было повергнуть меня в величайшую печаль, в голове моей воцарилась полнейшая неразбериха и суетность захватила меня с такой силой, что, затерявшись в несметной толпе земных поселенцев, я метался, устремляясь то туда, куда влек меня взор мой, за красотой, то кидался вслед за друзьями, прельщавшими меня своим обществом, и так из улицы в улицу, пока я не стал некоей притчей во языцех. Но вместо того чтобы попытаться выйти из этого лабиринта, я делал все возможное, чтобы продлить заблуждение.