Сестры-близнецы, или Суд чести - Мария Фагиаш

Гофмаршал ответил с усталой улыбкой:

— Ах, дорогой генерал, придворную службу человек начинает как патриот, затем становится социалистом, а заканчивает философом. Вот этой третьей стадии я между тем и достиг.

Все смолкли, так как распахнулась двухстворчатая дверь и вошел Вильгельм. Видно было, что он хорошо выспался, глаза его блестели, лицо было свежим, и у него был вид главнокомандующего, который принимал парламентеров страны поверженного врага. Строгого, но благосклонного.

Линкер осторожно приблизился.

— Ваше Величество позволит… снова поступила телеграмма. Не соизволило бы Ваше Величество…

Лицо кайзера омрачилось.

— Разве я не просил пощадить меня от этой правительственной чепухи? У каждого лакея есть выходной день, только у кайзера его нет. Всегда на службе, таков пароль.

Гофмаршал выдержал гневный взгляд Вильгельма, не моргнув глазом.

— Как угодно Вашему Величеству. — При этом он поклонился, но не сдвинулся с места. — Телеграмма от Ее Величества императрицы, в которой она просит об окончательных указаниях, касающихся поездки в Роминтен.

На какой-то момент воцарилось напряженное молчание.

— Пусть подождет.

— Как пожелает Ваше Величество. — И после короткой паузы: — Ее Величество просит о самом срочном ответе.

— Как? О чем?

— Ее Величество хотело бы знать, сможет ли она сопровождать Ваше Величество в Роминтен.

Николас понял, что он присутствует при некоем ритуале, который повторяется всякий раз, когда гофмаршал принуждает своего суверена принять какое-то решение. Линкер демонстрировал при этом фатализм человека, который построил хижину у подножия Везувия и больше не боится раскатов грома из кратера, так как пережил уже множество извержений. В результате потерял самообладание вовсе не гофмаршал, а кайзер.

— Телеграфируйте же, во имя всего святого, да! Она может ехать! Мы отправляемся отсюда вместе! И на сегодня хватит, я больше ни о чем не желаю слышать.

И с этими словами он прошествовал в обеденный зал.

Все собирались, собственно, лечь спать пораньше, но у Вильгельма после ужина были другие намерения. Он не смог бы спать с полным животом, пояснил он.

— Мне снятся тогда кошмары, — сказал он, ухмыляясь. — Чаще всего мне снится дядя Эдуард. — И, обращаясь к Ойленбургу: — Фили, один из твоих сонетов в последние дни вертится у меня в голове. Помню только первые такты, и это странно, так как сочиняли его мы вместе. Правда, было это довольно давно, еще задолго до восшествия на престол. — Он дружески положил руку на его плечо. — Счастливые были деньки, не правда ли, Фили?

Ойленбург прошел в музыкальный салон в новом пристрое, который спроектировал он сам, и уселся за рояль. Кайзер сел рядом на музыкальную скамеечку. Ойленбург запел своим удивительно юношеским чистым баритоном.

Видимо, чтобы как-то поднять угасающую энергию гостей, слуги подали рейнвейн, который и Вильгельм пил с удовольствием. Хорошее вино и спокойная музыка способствовали тому, что напряжение улеглось и воцарилась теплая дружеская атмосфера. Вильгельм играл роль товарища среди товарищей. Была ли это снова только роль, спрашивал себя Николас, или проступил сейчас истинный характер кайзера, скрывавшийся прежде под маской? Возможно, он вообще еще не читал статью Хардена? Или его привязанность к Ойленбургу достаточно сильна, чтобы выдержать эту атаку?

Все оставались вместе почти до полуночи. Вильгельм распорядился о подъеме в шесть утра. Времени оставалось в обрез, но Ойленбург с помощью своего егеря успел все подготовить для успешной охоты.

Во время завтрака слуга принес новость хозяину дома, что один из егерей засек матерого оленя. Это сообщение вызвало всеобщий восторг. Возбужденные, словно школьники, гости высыпали во двор, где их поджидали охотничьи коляски.

Погода была чудесная: сухо и морозно. Первые лучи солнца пробивались сквозь облака. Ночью прошел снег.

Вильгельм задавал тон. Он громко смеялся над собственными шутками, лошади шарахались, когда кто-то затевал игру в снежки. И снова Вильгельм избрал мишенью своих шуток военного историка. Он вызвал его на единоборство, бросил в сугроб и обеими руками насыпал ему снег за шиворот. Когда генерал наконец, отфыркиваясь и сморкаясь, встал на ноги, кайзер напялил полную снегом шляпу на его лысую голову. Была ли это талая вода, которая катилась по щекам генерала, или слезы от испытанного унижения, осталось неизвестным.

Николас, который не хотел принимать участия в охоте, наблюдал за происходящим с террасы. Поддерживаемые егерями, конюхами, ординарцами и кучерами, охотники садились на лошадей или забирались в коляски.

«Что же думают слуги о грубых выходках кайзера?» — размышлял Николас. Однако лица их в любом случае оставались невозмутимыми.

Лошади вели себя неспокойно и ржали. Наконец вся кавалькада отправилась со двора. Николас заметил, что Ойленбург тоже остался дома.

— Когда со зверем разделаются, я их догоню, — объяснил князь. — Я только надеюсь, что Его Величество добудет оленя. Последний раз в Либенберге ему не повезло. Он просидел в засаде с четырех часов утра до конца дня и подстрелил только косуль. Настроение вечером было как после похорон. Его Величество ничем невозможно было развеселить.

Николас вопросительно посмотрел на князя.

— Не придает ли Его Величество чересчур большое значение своим охотничьим неудачам? — спросил он. — У него, если разобраться, довольно много других забот: восстание в Юго-Восточной Африке, сдвиг влево партий центра, сближение между Англией и Францией…

— Да, конечно, у него много забот и они будут всегда. Вообще-то я ждал сегодня до обеда министра Чирского, но Его Величество вообще не пожелал его принимать.

— И вот так управляют империей?

Князь тихо рассмеялся.

— Нет. Разумеется, нет. Но с этим ничего не поделаешь. — Он отвернулся. — Пройдемте в дом. В библиотеке разожжен прекрасный камин. Соседи по поместьям подшучивают над моей любовью к каминам. Я подражаю, как обезьяна, англичанам, говорят они. Конечно, кафельные печи практичнее, но я больше всего на свете люблю смотреть, как пляшет пламя в камине. Для меня это как музыка.

Ойленбург распорядился принести в библиотеку вишневую настойку и бокалы, и они уселись в глубокие кресла по обе стороны камина.

— К сожалению, люди часто ошибочно судят о кайзере, — сказал князь. — Вы как раз упомянули о сближении между Англией и Францией. Не думайте, что неудача на конференции в Альхесирасе оставила его равнодушным. Он был близок к коллапсу, вызвал меня в Потсдам и признался, что не доверяет больше ни Бюлову, ни Хольштайну и вообще всему министерству иностранных дел. Почти на целую неделю он заперся со мной в личных покоях. Я написал сонет, а он переложил его на музыку. Он действительно талантливый композитор. И выдающаяся личность — только, к сожалению, он ограничивает круг своего общения военными и забывает при этом о народе, который требует социальных реформ. А военные подбивают его публично бряцать оружием, что, конечно же, наносит вред стране. Я вспоминаю о его замечании во время последнего круиза по Средиземному морю, когда мы проплывали мимо замка Штауфера. Он, Штауфер, мол, мог бы совершить не меньше великих подвигов, чем Фридрих II, если бы ему позволили отрубить столько же голов, как тому. Через несколько дней это было слово в слово напечатано в парижской Matin.

— Я читал об этом в Times.

— Шесть лет прошло с тех пор, как он призывал войска, отправлявшиеся в Китай: «Никакой пощады. Пленных не брать». Как раз на прошлой неделе лондонская London National Revueснова цитировала этот призыв, когда они обсуждали возможность немецкого вторжения в Англию. Конечно, это форменное безобразие, никакой войны не будет. У него нет ненависти к Англии. Совсем наоборот. Он был любимым внуком королевы Виктории и хотел бы, чтобы англичане считали его одним из них. Я не встречал человека, который бы так же, как он, всегда стремился завоевать расположение у каждого.

— Ваше расположение он в любом случае завоевал, — вырвалось у Николаса.

Если князь и почувствовал некоторое неприятие в тоне гостя, он оставил это незамеченным.

— Это воля Господа, что я был его другом. Я смотрю на это как на наказ Божий мне на земле. Поэтому я и отклоняю любое предложение поста в правительстве. Министры и канцлеры уходят, а друзья остаются. Хольштайн однажды, когда мы были еще в доверительных отношениях, так выразился: «Они посланники немецкого народа при дворе кайзера Вильгельма II».

— Надо надеяться, что кайзер ценит вашу преданность?

— Мы друзья в лучшем смысле этого слова. Я познакомился с ним на охоте в Прокельвитце. Тогда ему было семнадцать, он был принцем Вильгельмом, сын наследника престола, не обремененный государственными делами, сияющий светловолосый полубог. А мне уже было тридцать девять, я был женат и отцом шести детей. Наша дружба, необычно близкие отношения между государем и подданным, длится уже двадцать лет. Я назвал его «мой золотой юноша», так я зову его и поныне. Он — это Солнце моей жизни. Все остальное — моя жена, мои дети — это Луна и звезды. Он — это Солнце.