Белая роза - Маке Огюст

Каждый из присутствующих занял место на галерее. Герцогиня уселась на троне. Только Килдар, озабоченный и взволнованный, остался стоять, опираясь на спинку кресла. Всем и без слов Маргариты было понятно, что ожидаемое действо требует полной тишины и осмотрительности. И дело было не только в том, что все это внезапно свалилось на головы присутствующих, и даже не в том, с каким необычным возбуждением отнеслась к нему герцогиня, а именно в исключительной важности разрешения династических противоречий, из-за которых на несчастную Англию обрушивались все эти войны и прочие бедствия.

Вскоре приподнялся край бархатной занавески. Первым показался капитан гвардейцев герцогини. Он встал на положенное место, подал знак гвардейцам, и в створе широкой двери показался молодой человек в черной одежде, украшенной простой вышивкой из серебряных и шелковых нитей. В руке он держал шапку. Он был бледен и держался скромно, но без самоуничижения. Луч света упал на его гладкий лоб, его спокойные чистые глаза зажглись огнем, и он с безмятежным любопытством стал разглядывать высокое собрание.

Его естественные и непринужденные манеры и простодушная уверенность произвели благоприятное впечатление на присутствующих. А когда внимательно рассмотрели его лицо, и все заметили его поразительное сходство с Эдуардом IV, самым красивым мужчиной королевства, по рядам собравшихся пробежала дрожь восхищения, которая втайне порадовала Маргариту, и пресекать которую она не стала.

Килдар приблизился к нему и стал рассматривать, сначала с любопытством, а затем с нескрываемым изумлением. Казалось, что он рассматривает юношу не глазами, а самой душой. Маргарита услышала глубокий вздох, вырвавшийся из самого сердца старика.

Что касается Перкина, то он, не торопясь, шел по галерее, словно вставший из могилы покойник. Казалось, что он просыпается на ходу от летаргического сна и вспоминает все, что было раньше, до того, как прервалась прежняя жизнь.

Перкина нисколько не удивляли ни роскошные костюмы, ни сам дворец, ни красота дам, ни шепот, которым было встречено его появление. Ему казалось, что все это он уже видел раньше, и в прежнем, первом его существовании содержалось все то, что делало понятным открывшееся перед ним зрелище.

Что же произошло в кабинете герцогини между ней и этим молодым человеком? Откуда к Маргарите пришла эта уверенность, а к Перкину это спокойствие?

— Сударь, — внезапно произнесла герцогиня в тот момент, когда Перкин приветствовал ее, сидящую на троне. — Я не пожелала говорить с вами с глазу на глаз. Столь важные дела могут рассматриваться только публично. Здесь присутствуют весь мой двор и все члены моего совета. Молите Бога, чтобы он вразумил вас на правильные ответы, ведь если вы будете лгать или ошибетесь, то поплатитесь головой.

Перкин ничего не ответил. Он по-прежнему был спокоен и безмятежен.

— Слушайте меня, сиятельные вельможи, судите его так, как подсказывает вам ваша мудрость. Молодой человек, вы утверждаете, что родились во дворце?

Перкин ответил, и голос его звучал чисто и твердо:

— Я так полагаю.

— Вы утверждаете, что ваш брат был король?

— Я знаю, что у меня был брат, и я видел корону на его голове.

— Вы говорите, что вашей матерью является вдовствующая королева Англии?

— Этого я не знаю. Моя мать тоже носила корону. Если бы мне показали ее портрет, я бы сразу ее узнал. Если же она появится лично, я, не колеблясь, обниму ее, даже если вокруг нее будет тысяча других женщин.

— Следовательно, вы утверждаете, что вы Ричард, герцог Йоркский?

— Не я это сказал. Меня спросили: "Являетесь ли вы Ричардом?" Я ответил: "Это имя было дано мне в детстве". Меня спросили: "Вы герцог Йоркский?" Я ответил: "Я помню, что так меня часто называли."

— Но если это так, то вас должны были убить в Лондонском Тауэре.

— Меня пытались убить, это так.

— Опишите эту ужасную сцену.

— Мы с братом спали. Внезапно я услышал шум. Слабый свет зажегся за пологом нашей кровати. Я закричал, потому что моего лица коснулись холодные жесткие руки. Два отвратительных лица склонились над нами. Внезапно мой брат закричал, начал биться и залил меня своей теплой кровью. Я захотел его обнять, и тут от страшного удара моя голова откинулась, потом мне нанесли еще один удар, и больше я уже ничего не чувствовал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Невозможно описать пером затихших и застывших людей. Для этого больше подошла бы кисть художника.

— Но вы не умерли, вы очнулись позже? — спросила принцесса.

— Много позже. Когда мне нанесли удары, когда я потерял своего брата, я еще был ребенком. А очнулся я взрослым и сильным.

— Слабый свет зажегся за пологом нашей кровати.

— И вы ни с кем не делились этим страшным воспоминанием?

— Тот, кому я об этом рассказал, единственный человек, с которым мне было разрешено видеться, делал вид, что не понижает языка, на котором я в то время говорил. Он обучил меня другому языку.

— Но когда вы выучили этот новый язык, пылись ли вы говорить о своем прошлом?

— Да, ведь я о нем постоянно думал!

— И что же ответил ваш страж?

— Что я сумасшедший… Что я упал во время игры. Что, упав, я ушиб и повредил голову. Что вследствие лихорадки в моем мозгу образовался осадок, и болезненные пары порождают в нем бессмысленные видения.

— Он отрицал, что ваше детство прошло во дворце короля Эдуарда?

— Да.

— Что он говорил по поводу вашей семьи, вашего прошлого, случившейся с вами беды?

— Что из-за болезни у меня наступил психоз.

— А что он говорил по поводу английского языка, на котором вы говорили раньше и говорите до сих пор?

— Когда я произносил хоть слово по-английски, мой страж пожимал плечами. В конце концов, я и сам решил, что этот язык существует лишь в моем воспаленном воображении.

— Но теперь вы вспомнили этот язык, и, как мне кажется, с лихвой восстановили владение им.

— Со мной заговорили по-английски, и я вспомнил родной язык. Мне сказали, что в детстве у меня была семья, и я вспомнил об этом. Мне рассказали тысячу вещей, которые я считал химерами, видениями, безумием, вызванным ранением головы. Я все это вспомнил и утверждаю, что был свидетелем всего, что мне рассказали. Но с какой целью восстановили мою память? Почему кто-то захотел, чтобы я заговорил, ведь долгое время мне приказывали молчать? Об этом мне ничего не известно. Но все, что я говорю, это чистая правда, и рассказываю я только о том, что видел, слышал и выстрадал. Во мне пробудили надежду на то, что мои многолетние страдания закончатся, что я вновь обрету материнскую ласку и любовь семьи, которую я так оплакивал и которая, говорят, оплакивала меня, и вот теперь я возрождаюсь к жизни, я говорю об этом и буду говорить даже под угрозой топора убийц. Я готов отдать свою кровь до последней капли. И даже если поглотит меня огонь, я все равно буду говорить, потому что у меня есть надежда, и я хочу, чтобы она осуществилась!

Перкин закончил свою речь. Все присутствующие были взволнованы. Правда, пока никто ему не поверил. Более того, никогда еще самозванство не казалось столь грубо сфабрикованным. Но, с другой стороны, никогда еще внешность самозванца не казалась настолько привлекательной. В результате все были готовы объявить его лжецом и фальсификатором, но никто не решался осудить его за эту ложь.

Герцогиня выглядела очень сосредоточенной. Она старалась понять, какое впечатление произвели на присутствующих слова молодого человека и восхищалась мастерством, с которым он, ни разу не запнувшись, поведал столь чудовищную историю, словно апостол, провозглашающий истину.

— Фрион был прав, — подумала она, — этот юноша, действительно, очень хорош и будет жаль разрушать созданную им великолепную конструкцию. Но если я ее не разрушу, то разрушит кто-то другой, а этого нельзя допустить.