Новая Элоиза, или Письма двух любовников - Жан-Жак Руссо

Ты исчисляешь бедствия человечества, не стыдишься почерпать из общих мест сто раз повторяемых, и говоришь, жизнь есть зло. Но посмотри и поищи в порядке вещей, найдешь ли ты там хотя одно добро, в которое бы каким-нибудь образом не вмешивалась горесть; однако для сего должно ли сказать, что нет никакого добра во вселенной? И можешь ли ты смешивать то, что есть зло само по себе, с тем, что подвержено злу только случайно? Ты сам говорил: страдательная жизнь человека есть ничто, и принадлежит только к телу, от которого он скоро избавлен будет, но деятельная и нравственная его жизнь, которой должно действовать на все существо его, состоит в употреблении его воли. Жизнь есть зло для злого, которой благоденствует, и благо для честного человека несчастного: ибо не временное состояние, но сношение оного с его предметом, хорошею или худою ее делают. Какие, наконец, сии бедствия столь жестокие, принуждающие тебя ее оставить? Не думаешь ли ты, чтоб я не приметил под притворным твоим беспристрастием в исчислении зол сей жизни, что ты о своих говорить стыдился? Поверь мне, не оставляй вдруг всех твоих добродетелей; храни по крайней мере прежнее свое праводушие, и скажи откровенно твоему другу: я потерял надежду развратить честную женщину, и принужден быть добрым человеком: и так я лучше хочу лишиться жизни.

Ты скучаешь жить, и говоришь: жизнь есть зло. Но рано или поздно ты утешиться, и скажешь тогда: жизнь есть добро. Ты скажешь больше правды, меньше рассуждая, ибо ничто кроме тебя не переменится. Переменись же отныне, и когда от худого расположения души твоей все для тебя злом стало, то исправь поврежденные свои склонности, и не сжигай своего дому для того, чтоб не иметь труда его прибрать.

Я стражду, говоришь ты мне, от меня ли зависит не страдать? Во-первых, сие значит уже переменить состояние вопроса; ибо не требуется знать, терпишь ли ты, но зло ли для тебя, чтоб жить. Поступим далее. Ты страждешь, ты должен искать, чтоб не страдать больше. Посмотрим нужно ли для того умирать.

Рассмотри на минуту постепенное следствие душевных мук, совершенно противное последствиям мук телесных, так как и сии два существа различны по своему свойству. Одни вкореняясь становятся хуже с старостью, и разрушают наконец сей смертной состав: другие напротив того, будучи внешние и проходящие движения существа бессмертного и единственного, стираются нечувствительно, и оставляют его в точном его виде, которого ничто переменить не может. Печаль, скука, жалость, отчаяние, суть маловременные скорби, кои никогда в душе не остаются, и опыт изобличает всегда сие горестное чувствие, которое велит нам считать вечными наши муки. Скажу еще, что я не могу верить, чтоб развращающие нас пороки были заразительнее наших печалей; не только, думаю я, они исчезают с телом, которое их причиняет; но не сомневаюсь, что продолжительной жизни довольно для исправления людей, и что многие веки молодости научили нас, что нет ничего лучше добродетели.

Как бы то ни было, поелику большая часть естественных наших скорбей непрестанно умножаются, то жестокие телесные болезни, когда они неизлечимы, могут ослабить человеческое терпение: ибо лишившись всех сил своих болезней, и нося зло неисцелимое, он не имеет уже употребления ни своей воли, ни рассудка; он перестает быть человеком прежде смерти, и отнимая у себя живот, ничего иного не делает, как доканчивает оставление тела, которое его тяготит, и где нет более души его.

Но совсем другое в рассуждении душевных болезней, которые, как бы чувствительны ни были, всегда с собою носят свое врачевание. В самой вещи, что делает всякое зло несносным? Его долговременность. Хирургические действа обыкновенно гораздо мучительнее страданий, которые они вылечивают; но жестокость болезни продолжительна, а операция маловременна, почему ее и предпочитают. Какая же нужда в операции для болезней, истребляемых собственным их продолжением, которое одно делает их несносными? Благоразумно ли употреблять такие жестокие средства против страданий, кои сами собой проходят? Для того, кто чтит постоянство и не больше уважает свои лета, как чего они стоят, из двух способов к избавлению от равных страданий, которой должен быть предпочтен, смерть или время? Подожди, и ты исцелишься. Чего ты больше требуешь?

Ах! то усугубляет мои муки, когда я воображаю, что они кончатся! Тщетной софизм скорби! острое слово без разума, без справедливости, и может быть без добросердечия. Какая глупая причина отчаяния, что есть надежда окончить свою бедность! В изобличение сего странного чувства, кто бы не захотел лучше умножить, на одну минуту жестокость болезни настоящей в надежде видеть ее конец, как режут рану для ее излечения? И если б болезнь имела приятность, которая бы заставляла нас любить страдание, то лишиться ее отнятием у себя жизни, не значит ли сделать вмиг даже все то, чего от будущего страшатся?

Подумай о том прилежнее, молодой человеке; что значат десять, двадцать, тридцать лет, для существа смертного? Печаль и удовольствие как тень проходят, жизнь мгновенно протекает, она ничто сама собою, цена ее зависит от ее употребления. Добро единое пребывает, и оно-то дает ей некоторое достоинство.

Не говори же больше, что жить для тебя есть зло, когда от тебя одного зависит сделать то добром, а ежели по справедливости зло, что ты жил, тем более причина еще к жизни. Не говори так же, что тебе умереть позволено: ибо столько ж можно сказать о том, сколько тебе позволено не быть человеком, сколько позволено тебе восставать против Творца бытия твоего, и изменять своему назначению. Но прибавляя, что смерть твоя не делает никому зла, помнишь ли ты, что то смел сказать своему другу?

Твоя смерть никому зла не делает? Я разумею! умереть на наш счет для тебя не важно; ты ставишь за ничто наши сожаления. Я не говорю тебе больше о правах дружества, презренных тобою: но нет ли еще трудах дороже, кои тебя обязывают к сохранению жизни? Ежели есть на свете особа, которая тебя столько любит, что не захочет пережить тебя, и которой только не достает твоего благополучия, чтоб быть счастливою, то думаешь ли ты, что ей ничем не должен? Исполнение вредных твоих предприятий, не возмутит ли спокойствия души, с толиким трудом возвращенной к первой своей невинности? Не уже ли не страшиться ты ни мало растворить опять в сем сердце весьма нежном, раны худо затворенные? Ты не страшишься ни мало, что твоя гибель повлечет за собой другую еще жесточайшую, отняв у света и добродетель и достойнейшее ее украшение? А ежели она тебя и переживет, ты не страшишься возбудить угрызение в груди ее, тягостнее к снесению самой жизни; неблагодарной друг, любовник без нежности, всегда ли ты будешь занят самим собою? или ни о чем кроме мук своих ты никогда не станешь думать? Разве ты уже вовсе нечувствителен к благополучию того, что было тебе любезно? и не умеешь больше жить для той, которая хотела умереть с тобою?

Ты говоришь о должностях судья и отца семейства; и потому что они на тебя не возложены, почитаешь себя от всего свободным. А обществу, которому ты обязан своим сохранением, твоими талантами, твоим просвещением, отечеству, которому ты принадлежишь, несчастным, которые в тебе имеют нужду, разве ты ничем не должен? О точное исчисление, какое ты делаешь! Между должностями, тобой исчисленными, ты позабыл только должности человека и гражданина. Где же сей добродетельной сын отечества, который отказался продать кровь свою чужому Государю, для того, что он не должен проливать ее как за свою только страну, и которой теперь хочет излить оную в отчаянии в противность всех законов!? Законы, законы, молодой человек! Презирает ли их мудрый? Сократ невинный, из почтения к ним, не хотел выйти из темницы. Ты не колеблешься ни мало нарушать их, чтоб несправедливо выпили из света, и еще спрашиваешь: какое зло я делаю?

Ты хочешь уполномочить себя примерами. Ты смеешь мне приводить Римлян! Ты, Римлян! Тебе весьма прилично произносить сии знаменитые имена! Скажи мне, отчаянным ли любовником Брут умер? И Катон за любовницу ли растерзал свои внутренности? Малой и слабой человек, сколько разности между Катоном и тобою? Покажи мне общую меру сей души высокой и твоей. Безрассудный, ах, замолчи! Я боюсь осквернить его имя защищением. При сем святом и августейшем имени, всякой друг добродетели должен преклонить к земле чело свое, и чтить в молчании память величайшего из смертных.

Как худо выбраны твои примеры, и как низко судишь ты о Римлянах, когда воображаешь, что они думали иметь право отнимать у себя жизнь, коль скоро она была им в тягость! Рассмотри счастливые времена республики, найдешь ли ты там единого добродетельного гражданина, избавившего себя таким образом от бремени своих должностей, даже после жесточайших несчастий? Регул возвращаясь в Карфаген, предварил ли смертью мучения, кои там его ожидали? Чего бы не дал Постумий, чтоб сие средство было ему позволено на распутьях Кодинских? Какая сила мужества, удивившая самый Сенат в Консуле Барроне, когда он мог пережить свое разбитие? По какой причине допускали себя добровольно предаваться неприятелям толико полководцев, которым бесславие было столь несносно, и которым умереть стоило так мало? Для того, что они обязаны отечеству своею кровью, жизнью и последним дыханием, и что ни стыд, ни бедствия не могли отвратить их от сей священной должности. Но когда законы были уничтожены, и область стала корыстью притеснителей, граждане возвратили естественную сбою вольность и свои права над собою. Когда Рим перестал быть Римом, тогда и Римляне уже освобождались от жизни; они исполнили свои должности на земли: они не имели больше отечества, ишаке располагали собою с вольностью, когда уже не могли возвратишь оной своему отечеству. Посвящая жизнь свою на услуги умирающему Риму, и сражаясь за его законы, они умерли столь же добродетельны и велики, каковы были в жизни, и смерть их была еще дань славе Римского имени, дабы, наконец, не увидели ни в ком зрелища недостойного прямых граждан, раболепствующих хищнику.