Новая Элоиза, или Письма двух любовников - Жан-Жак Руссо

Вот, мой любезной друг, краткое, но верное понятие, о свойстве Г. Вольмара, сколько я могла узнать с тех пор, как я живу с ним. Каков он мне казался в первой день, таковым кажется и в последний без всякой перемены; что заставляет меня надеяться, что я его хорошо узнала, и что мне не остается ничего более рассматривать; ибо я не воображаю, чтоб он мог показывать себя другим, не изменяя себе.

По сему описанию ты можешь наперед себе ответствовать; и должно чрезвычайно презирать меня, когда не почитать счастливою при толиких причинах быть такою. Мнение, которое меня столь долго обманывало, и которое, может быть, еще тебя обольщает, состоит в том, что для счастливого супружества любовь необходима. Но то, мой друг, заблуждение, честности, добродетели, некоторых сходств, не столько состояния и лет как свойств и нравов, довольно для супругов; единых их довольно, чтоб они имели в сем союзе нежнейшую привязанность, которая хотя не точно от любви, однако тем не меньше приятна, и более продолжительна. Любовь, соединяясь с непрестанным беспокойством ревности или лишения, не приличествует браку, которой есть состояние наслаждения и покоя. Не для того одного женятся, чтоб лишь думать друг о друге, но чтобы вместе исполнять должности общежития, благоразумно управлять домом, хорошо воспитывать детей. Любовники ни чего кроме себя не видят, ни чем не занимаются, как только собою, и одно, что они умеют исполнять, есть любить друг друга. Сего не довольно для супругов, имеющих другие обязанности. Нет страсти, которая бы производила такие сильные обольщения, как любовь: стремительность принимают знаком ее продолжения: сердце, объятое толь сладким чувством, распространяет себя, так сказать, на будущее, и пока такая любовь продолжается, думают, что она не кончится вовеки. Но напротив того самой жар ее снедает; она истощается с молодостью, истребляется с красотою, угасает под хладом старости; и от начала света, никогда не видано двух любовников с седыми волосами, вздыхающих друг о друге. Из чего должно заключить, что перестают обожать поздно или рано; тогда по разрушения идола, которому служили, находят себя в настоящем виде. Ищут с удивлением любимого предмета; а не находя его более, досадуют на тот, которой остается, и часто воображение столько его безобразит, сколько прежде украшало. «Мало людей, – говорит Рошефукольт, – которые бы не стыдились, что любили, когда перестают любить». Как опасно в то время, чтоб не последовала скука живейшим чувствам, чтоб умаление их не останавливаясь на равнодушии, не дошло до отвращения, чтоб не почувствовали себя, наконец, уже совершенно насыщенными друг другом, и чтоб из нежнейших любовников не сделались ненавистными супругами! Дражайший друг, ты всегда казался мне очень любезен, слишком много для невинности моей и спокойствия; но я не видела тебя иначе как влюбленным: а почем знать, каков бы ты был без страсти? Я признаюсь, что и погасшая любовь всегда оставила бы тебе добродетель; но довольно ли того, чтоб быть счастливыми в союзе, которой должно утверждать сердце? и сколько добродетельных людей бывают несносными мужьями? То же самое и обо мне сказать ты можешь.

Что же касается до Г. Вольмара, то ничто не обольщает нас друг в друге; мы видим себя, каковы мы точно: соединяющее нас чувство, не ослепленный восторг страстных сердец, но непоколебимая и постоянная привязанность двух особ честных и справедливых, назначенных провести вместе остаток дней своих, довольных своей участью и старающихся взаимно сделать ее приятною. Кажется, нельзя бы лучше в том успеть, когда бы нас и нарочно сотворили для нашего соединения. Если б он имел столь же нежное сердце, как я, то бы невозможно было, чтоб такая чувствительность с обеих сторон иногда не нарушала спокойствия и не производила несогласий. Если б я была так спокойна, как он, чрезмерная бы холодность царствовала между нами, и сделала бы не столь веселое и приятное сожитие. Если б он меня вовсе не любил, мы бы дурно жили; если б слишком любил, он бы мне был в тягость. Но всякий из нас точно таков, как должно быть для другого: он меня просвещает, а я его оживляю; все то более нас соединяет: и кажется, что мы назначены составлять одну душу, в которой он разум, а я воля. Самые пожилые его лета обращаются в общую пользу: ибо со страстью, коею была я мучима? непременно, мне бы еще труднее было за него выйти, если б он был моложе, а сие чрезмерное отвращение, может быть, воспрепятствовало бы счастливой перемене, во мне происшедшей.

Мой друг, Небо просвещает благонамеренных родителей, и награждает послушных детей. Сохрани меня Бог, чтоб я захотела умножать твои огорчения. Одно желание удостоверить тебя об участи моей заставляет меня прибавить то, что я сказать тебе намерена. Когда бы се прежними моими к тебе чувствами, и с познаниями, кои я теперь имею, была я еще свободна и властна выбирать себе мужа, то свидетельствуюсь сим Богом, который удостоил просветить меня и которой видит внутренность моего сердца, что я выбрала бы не тебя, а Г. Вольмара.

Нужно может быть к совершенному твоему излечению, чтоб я сказала тебе, что еще остается у меня на сердце. Г. Вольмар старше меня. Если в наказание моих проступков, Небо лишит меня достойного супруга, которого я так мало заслужила, то я имею твердое намерение никогда не выходить за другого. Ежели он не имел счастья найти непорочной девицы, по крайней мере, честную вдову оставит. Ты меня довольно знаешь, чтоб поверить, что после сего признания, я никогда от него не откажусь.

Что я говорю для истребления твоих сомнений, то самое может от части решить и возражения твои против признания, коим я почитаю себя обязанною моему мужу. Он так благоразумен, что не накажет меня за унижающий поступок, к коему одно раскаяние может меня принудить; а я также неспособна употреблять лукавство женщин, о коих ты мне говоришь, как он в том подозревать меня. Что принадлежит до рассуждения, которым ты утверждаешь, что такая откровенность не нужна, оно есть совершенной софизм: ибо хотя ничем не обязаны супругу, которого еще не имеют, однако то не уполномочивает выдавать ему себя другою, нежели чем есть в самой вещи. Я то чувствовала прежде моего замужества, и если клятва, исторгнутая из меня отцом моим, возбранила мне в сем случае исполнить мою должность, то я тем стала только виновнее, потому что и давать и держать неправедную клятву, есть преступление. Но я имела другую причину, в которой сердце мое не смело признаться, и которая делала меня еще преступнее. Благодарю Небо, она уже не существует.

Причина гораздо основательнее и справедливее, есть опасность возмутить бесполезно покой честного человека, которой полагает свое благополучие в почтении к жене своей. Конечно, не от него уже зависит разорвать соединяющий нас узел, ни от меня быть его достойнее. И так я отважусь, для нескромной доверенности, опечалить его напрасно, не получив никакой другой пользы от моей искренности, кроме той, что могу освободить сердце от несчастной тайны, столь жестоко его обременяющей, Я чувствую, что буду после сего признания покойнее; но он может быть не так уже покоен будет, а сие значит весьма худо загладить вины свои, когда предпочесть собственный покой его покою.

Что же мне остается делать в моем сомнении? Ожидая пока Небо просветит меня более в моих обязанностях, я последую совету твоего дружества; стану хранить молчание; скрою вины мои от моего супруга, и буду стараться загладить их моим поведением, которое может некогда заслужить прощение.

Дабы начать столь нужное исправление, согласись, мой друг, чтоб мы оставили отныне всякое сообщение между собою. Ежели бы Г. Вольмар получил от меня во всем признание, он бы мог определить, до какой степени можем мы питать чувства соединяющего нас дружества, и невинным образом изъявлять оное; но когда я не смею о том советоваться, то я уже очень узнала на свой счет, как могут нас приводишь в заблуждение привычки и самые позволенные, по-видимому. Время уже быть благоразумнее. Невзирая на безопасность сердца моего, я не хочу быть судьей в собственном моем деле, ни вверяться, став женщиною, тому же высокомыслию, которое погубило меня в девках. Вот последнее письмо, которое от меня ты получишь. Я также прошу тебя не писать больше и ко мне. Однако, как я никогда не перестану принимать о тебе нежнейшего участия, и как сие чувствование столь чисто как день, которой меня освещаете, то я буду с великим удовольствием получать о тебе уведомления, и видеть тебя достигшего благополучия, которого ты достоин. Ты можешь иногда писать к Госпоже д’Орбе, когда будешь иметь для сообщения нам какие-нибудь примечательные происшествия. Я надеюсь, что честность души твоей будет всегда изображаться в твоих письмах. Впрочем, Клера так добродетельна и благоразумна, что конечно скроет от меня то, что мне не пристойно видеть, и уничтожит сию переписку, если б ты был способен во зло употребить ее.