Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Я предоставил ему сбивать ржавые замки, откидывать крышки и вытаскивать грязные вещи. Он же с упоенным восторгом рассказывал мне про каждую.

Про русскую саблю с трещиной на клинке.

Про мундир, поеденный молью.

Про револьвер без барабана и старый деревянный крест, который пробивал старую же Библию. Помню, Роберт еще спросил, протестанты ли мои родители. А я не сумел ответить, поскольку не знал. Как мне теперь кажется, их вовсе не интересовали вопросы веры.

Но Библий мы нашли изрядно – десятка полтора, и все, как одна, запыленные, со слипшимися страницами и влажными дряблыми листами. Мы раздирали их, слюнявя пальцы, царапая ногтями, соскребая ту пленку из жирного воска и плесени, что успела образоваться поверх бумаги.

Мы читали знакомые слова и наново проникались их силой.

А потом обнаружили еще книги, на языке незнакомом. Тогда он вовсе не показался нам языком, мы увидели череду черных закорючек и крапин, странно красивых, исполненных завораживающей внутренней гармонии. И мы же решили, будто гармония эта рождена темной силой.

Точнее, решил Роберт.

– Здесь написано, как вызвать демонов! – Он поспешно захлопнул книгу и с преувеличенной торжественностью возложил ее на алтарь из сундука. – В ней заключено тайное знание!

– Это просто книга, – возразил я.

– На непонятном языке!

– В мире много языков. Я читал. Есть китайский. И еще арабский…

Конечно, я был прав, но разве дело было в этом? Роберт затеял игру, и мне предстояло стать ее участником.

– Она попала сюда случайно. Ее принес человек… – Взгляд Роберта метался по чердаку, останавливаясь то на одном, то на другом предмете. – Ее принес человек, который…

– Который ее принес.

Роберт дернулся и уперся в меня злым взглядом: он впадал в ярость, когда фантазию его перебивали. Позже он признался, что в подобные минуты его разум совершенно беззащитен, и грубое слово подобно камню, выпущенному из пращи. Оно уродует мысли и всю задумку.

Но тогда он не стал ничего объяснять, лишь забрался на сундук – матросский, с покатой крышкой и навесным замком, дужка которого успела проржаветь насквозь, – и задумался. Он умел думать по-особому. Он скукоживался, упираясь подбородком в колени, а голову зажимал ладонями, как если бы опасался, что мысли сбегут. Его губы приходили в движение, а лицо меняло выражение за выражением. В нем уже тогда обитали все эти люди, которых Роберт позже отпустил на страницы собственных книг.

Более того, они появлялись, вне зависимости от желания Роберта, возникая от малейшего соприкосновения с миром. Обрывок ли материи, случайный ли взгляд, небрежная фраза, оброненная кем-то, или вот тот же несчастный искалеченный револьвер, который доживал свой оружейный век взаперти – все это порождало героев. На револьвер Роберт и указал, велев мне:

– Дай.

Я протянул ему оружие, а он потребовал Библию… потом распятие… он указывал на вещь, и я подносил их, как будто был разумной собакой.

– Нет… нет… – Роберт спрыгнул со своего трона и завертелся на месте. Он выронил револьвер, но вцепился в саблю, как будто она представляла особую ценность.

– Он охотится на демонов! – возвестил Роберт, упирая острие мне в грудь. – Он охотится на демонов! Ты понимаешь? Он родился давно… очень давно! Когда этого ничего не было! Он объездил весь мир! Ну или почти весь. В Африке был точно. В таких местах, которые тайные…

С горящими глазами, брызжа слюной, Роберт рассказывал мне об этом выдуманном человеке так, словно был распрекрасно знаком с ним и, более того, регулярно имел честь приглашать на чай. И уже во время чаепития выслушивал все эти удивительные истории, которыми засыпал меня сейчас.

Я же смотрел на Роберта и не мог понять – как?

Я и сейчас не могу.

Верно, эта единственная его черта, украсть которую невозможно, хотя я и пытался.

В тот день Роберт ушел поздно, спеша, как всегда, и не извиняясь за спешку. Я проводил его до города, а вернувшись в дом, поднялся на чердак. Я взял с собой старую масляную лампу и стек. Я не боялся теней и тех ужасных существ, которых изничтожал новосотворенный герой Роберта, понимая прекрасно, что они не реальны, однако же крысы, облюбовавшие дом давно, действительно являлись проблемой.

Однако, к моему удивлению, ни одной крысы на чердаке не обнаружилось. Здесь стояла потрясающая тишина, которая бывает в краткий миг между ударами бурь. Не скрипели кости дома, молчал ветер снаружи, и собственное мое дыхание вдруг словно бы исчезло.

Испугался ли я?

Ничуть. Я подвесил лампу на крюк и отвернул вентиль, позволяя огню разгореться. Он пылал беззвучно, пожирая масло, которого в доме имелся изрядный запас, как, впрочем, и консервированных бобов, вяленого мяса, яичного порошка, дегтярного мыла и многих иных, необходимых в быту вещей.

Странно, что я подумал именно об этой, сугубо практичной, но малоинтересной части моего бытия. Главное, что я отбросил мысль прочь, сосредоточившись на иной. Я повторил путь Роберта. Я представил себя им, двигающимся от сундука к сундуку. Каждый шаг был вымерен мной и сличен с памятью.

Останавливаясь там, где останавливался Роберт, я касался тех же вещей, которых касался он. Я восклицал, удивлялся, корчился, как корчится маленькая обезьянка на привязи шарманщика, и воображал себя человеком.

Пожалуй, в той игре было одно отличие от предыдущих: я не просто принимал фантазии Роберта, но пытался понять, как и откуда они возникают.

Взобравшись на сундук, я уперся подбородком в колени и сдавил голову ладонями. Мне показалось даже, что череп мой вот-вот затрещит и лопнет. И надо сказать, что я обрадовался.

Закрыв глаза, я думал.

Книги… письмена… демоны… револьвер, который никуда не годится, зато годится сабля… лучше – шпага. Красивый, точный удар. Высокие сапоги, которые поднимались выше колен. Плащ, укрывавший и в дождь, и в стужу. Цепкие сильные руки и крепкая шея.

То, о чем говорил Роберт.

Но в отличие от него я не видел этого человека! Вернее, он не желал рассказывать о себе, видимо, сочтя меня недостойным слушателем. Я ведь не верил в то, что найденная книга хранит тайное знание.

Однако отнесся к ней со всем возможным трепетом. И в тот миг, когда пальцы мои дотронулись до липких страниц, когда сняли с них смесь пыли, сажи и чернил, оставив на тексте белые шрамы прикосновений, я ощутил… страх? Почтение величайшее? Желание упасть на колени и вознести молитву?

Ничуть. Лишь разочарование.

И, стремясь поскорее погасить его, я стал читать. Я не знал языка, и слова, произносимые мною, приходили ко мне свыше, а в сердце было лишь одно-единственное желание.

В тот миг, когда мое заклятие, придуманное от первой до последней буквы, закончилось, фонарь погас. Он не умер, как умирает пламя от истощения, уменьшаясь до размеров булавки. Его не погасил порыв ветра, поскольку ветер гулял снаружи дома. Нет, огонь просто погас.

И тогда я испугался.

Я стоял во тьме, не находя в себе сил шелохнуться, и онемевшие руки, ноги стали чужими. Воздух, покидая мои легкие, овеществлялся в белые облака пара.

А пар становился поземкой.

Холод проникал снизу, сквозь щели в досках. Он просачивался сквозь стены. Стекал в трещины крыши. Он обнимал меня, набрасывая петлю за петлей, окутывая коконом, из которого, я знал, – не выбраться. И тогда-то я рванулся к двери, но упал, споткнувшись о книгу. Я ударился о ящик, и револьвер, не имевший барабана, выстрелил. Я видел вспышку, разорвавшую тьму, и слышал грохот, которого испугались сущности, вызванные моим воображением, сотворенные им, но получившие право самостоятельного бытия.

– Прочь! – крикнул я и зашарил по полу, пытаясь найти хоть что-нибудь, чтобы защитить себя.

Трещала ткань, расползалась бумага заброшенных священных книг. И лишь старая сабля резанула по пальцам. Ее-то я и схватил.

Осколок тупой стали придал мне сил и ярости. Вскочив, я принялся разить тени, рассекая их на клочья сырого тумана, сминая и втаптывая в пол. И радость близкой победы – а теперь я не сомневался, что стану победителем, – наполняла сердце ликованием.

Она, которая стоит за спиной, смеется. Она знает правду о той ночи, о мальчишке, который сначала позвал темноту в свои дом и разум, а затем отчаянно боролся с ней.

И, наивный, решил, что стал победителем.

То давнее приключение, кроме последствий отдаленных, приведших меня к нынешнему состоянию, имело итоги самого непосредственного характера. Взопревший в воображаемом бою, я лег спать, чтобы проснуться совершенно больным.

А надо сказать, что при всей небрежности моих родителей я рос ребенком здоровым, никогда не доставлявшим хлопот, словно понимал, что доставлять их некому и мое выживание является сугубо лишь моей собственно заботой.